Кабздец – он и в Африке… Я рассмеялся, поняв вдруг, что про Африку – это я сейчас загнул. Где та Африка, а где мы! Но ведь кабздец же!
Теперь нас с майором полюбэ загонят под трибунал! А ребята… Ребята без Сталина и двух дней не протянут. Мозги у них без него отключатся – и кабздец. Это для меня с майором Сталин – здоровущая чугунная дура – триггерный зарядник, которым в ранцевые аккумуляторы бойцов можно натолкать электричества под завязку. А для ребяток наших Сталин – всё! Благодаря Сталину хлопцы ходят, дышат, живут. Благодаря ему они охраняют… точнее, охраняли до сегодняшнего утра северные рубежи нашей Родины. Службу бессрочную тащили под командованием двух разгильдяев – майора Онофриенко и лейтенанта Егорова. Который, на их беду, попал сюда тоже… из-за Сталина, только не триггерного, а настоящего. Того, что живее всех живых.
«Добрый день или вечер, сыночек мой Петенька».
Мама пишет письма каждую неделю. Сочиняет специально глупости, так, чтобы цензор из особого отдела перенаправлял их адресату сразу, не задумываясь о скрытых смыслах. Смешно. Да пиши она хоть о Фульхенсио Батиста, всё равно у неё выйдут глупости. Почерк у мамы некрасивый. Буквы неровные, трусливые. Много ошибок. Например, «передает» мама всегда пишет как «перидает». И это ни капли не смешит, но раздражает. «Папа перидает тебе привет». Мамина ложь во спасение не раздражает, но смешит.
Как будто я не догадываюсь, что пишет она втайне от отца. Если не успевает на почту до вечера, то прячет конверт в нижний ящик комода, тот самый, где хранит Майкино приданое. Отец, конечно, в курсе про тайник. Но молчит. И будет молчать до тех пор, пока не застанет маму за «преступлением». А застанет он её тогда, когда сочтёт своевременным. Когда отцу зачем-нибудь потребуются её испуг, стыд, отчаянно прижатые к груди ладони и спотыкающиеся о его насмешливый взгляд оправдания. Театр кукол, мать вашу! И батя мой – Образцов хренов в новой папахе и штанах с лампасами.
У отца почерк каллиграфический. Ни единой помарки. Запятые на месте – крошечные, но значительные. По значительности уступают лишь точкам. Там, где отец ставит точку, говорить больше не о чем.
* * *
«Всё. Закругляйтесь. Нечего тянуть кота за хвост», – скомандовал отец, заглянув в гостиную, где я, мама и Майка сидели «перед дорожкой» – мама в кресле, сложив ладони на коленях и остарушившись лицом; Майка – на моем клетчатом чемодане; я – на табуретке, бодрящийся и весёлый, в форме, только вчера взятой из ателье. Щелкунчик! Прямо хоть сейчас под ёлку!
Отец зашел в гостиную только за тем, чтобы поставить точку. Не для себя или меня – мы определились с пунктуацией ещё неделю назад, – но для матери с сестрой. Чтобы им стало ясно раз и навсегда: любые просьбы, слёзы, уговоры и «прочее бабство» бес-смыс-лен-ны!
– Толик… Ну как же? Не попрощались толком! Аааах… – ахнула мама, и они переглянулись с Майкой и сразу же обе вскочили и начали суетиться, совать мне в руки какую-то авоську с беляшами и солеными огурцами в двухлитровой банке, и обещать писать каждую неделю. И я нацепил эту авоську на запястье, так что ручки больно врезались в кожу, подхватил чемодан и слетел вниз по лестнице, чтобы не ждать лифта, чтобы не тянуть кота за хвост. Точка.
На батю я не обижался. Непросто было ему пояснять однополчанам и сослуживцам, что его сын просто пьяный идиот. И что он ничего особенного не имел в виду, заявив во всеуслышание, что и без товарища Сталина земля будет вертеться, журчать ручьи, петь птички и так далее. Наверное, отцу было бы легче, не случись это досадное недоразумение в День Победы, когда генерал-майор авиации товарищ В. произнёс самый главный тост.
На батю я не обижался. Ничуть. Он сделал всё что мог, и даже больше.
Отцовская «Победа» ждала меня у подъезда. Я оценил жест.
* * *
Мама пишет каждую неделю. Я знаю, хотя почта сюда не доходит. Мамины рассказы о том, как она навещала в роддоме какую-то Мурочку и что заканчивается дачный сезон, а антоновки нынче уродилось столько, что варенье уже некуда раскладывать, о том, что Майка подхватила простуду, отчего не поехала в лагерь, а также «папа перидает привет» оседают в особом отделе Энской части, к которой я приписан. Энкавэдэшник – щекастый пончик-сибиряк, чтоб не испортить полировку стола, подкладывает мамины письма под стакан с чаем. Его девственному мозгу невдомёк, что донышко у стакана влажное. Через неделю, получив свежую почту, он шлепает штамп «просмотрено военной цензурой» поверх поплывших «кружком» чернил и убирает письмо в архивную ячейку. Раз в полмесяца из этой же ячейки он достает стопку листов, исписанных моим каллиграфическим (единственное, что досталось от отца) почерком, берет первый попавшийся лист, перечитывает… «Здравствуй, мама. У меня всё хорошо…»
Похожие одно на другое, как близнецы, – бери любое – не ошибешься, – письма делались по шаблону, предоставленному Пончиком.
– Свежие формуляры! Значит, так. Переписываешь своей рукой, добавляешь имена собственные в выделенных красным местах, и шесть шарей. Родные спокойны. Девушка довольна. Друзья не забывают. Держи! С полсотни до вечера накропаешь – и шесть шарей. Дату я потом сам подставлю, – лейтенант улыбался. Как есть – пончик. Не хватало только сахарной пудры поверх лоснящегося краснощёкого лица. Я поморщился, но «письмовник» взял. Сидел потом за новым полированным столом, прихлебывая кирпичный, на удивление вкусный чай. «А я без подстаканника пью. Люблю, чтоб пальцам горячо…, – зачем-то пояснил Пончик, кивая на свой стакан. – И не волнуйся, лейтенант. Всё шесть шарей. Никаких сбоев. Если какая срочность… Свадьба там… Похороны… Сразу сообщим». «Да. Конечно», – я немного подумал, приписал в конце «привет папе» и поставил жирную точку.
* * *
О том, что майор Онофриенко прилично закладывает за воротник, мне сообщил Пончик. Мол, всё шесть шарей, но начзаставы – человек со странностями. Начальник особого отдела оказался прямее. После официального инструктажа предложил выйти на крыльцо покурить и там, затягиваясь «Ленд-лизом», сказал:
– Чтоб ты знал, лейтенант. Онофриенко квасит как сапожник. Ему в отставку пора. Выдохнуть надо майору. Он ведь седьмой год на льдине торчит безвылазно. Считай, сразу после Победы о переводе в Энск приказ получил. Здесь и бойцов своих дожидался. Ну, а потом вместе с ними прямиком пошуровал на льдину. На самый крайний – крайнее не бывает – рубеж. Вояка! Мужик отличный. Но пьёт. Сильно пьёт. Бывает, что и допивается до всякого. Рапорты от него, мягко говоря, странные приходят. Давно отозвали бы, только заменить было некем. Однако контингент заставы майор знает досконально, боевую задачу тоже усвоил в деталях. Ты его слушай и, если что, не залупайся. Инструкций тоже не нарушай – они чай не хером писаны. Ясно?
– Так точно, товарищ полковник.
– Точно. Так… – передразнил полковник. – Как же тебя сюда занесло? Как вас вообще в такие места заносит? Чистеньких, хрустящих, прямо от сиськи молочной… Что ж ты напортачил такого в своей белокаменной?
– В личном деле всё есть.
– В твоем личном деле три абзаца. Отличник учебы, спортсмен, комсомолец… Пурга всякая – пять кило повидла. Но ты почему-то тут, а не там. И впереди у тебя, лейтенант, минимум пять, а то и все семь сучьих лет сучьего дрейфа. Нет, не штрафбат, конечно, но далеко не Минводы. Что ж тебя папашка твой не отмазал, а?
