– Не кипятись! Ну почему, почему ты не въехал «нашим» шлагбаумом?
– Да потому что эти хреновы головастики внезапно передумали удерживать внутри себя смесь! А пилить к южным воротам – терять три часа на объезд! Fuck! Я рисковал! Я притащил вам поставщика отличной дури! И что взамен? «Отец недоволен тобой, Тино», «ты не разбираешься в политике, Тино», «не лезь не в свое дело, Тино».
Я давно уже успокоился, но продолжал кричать и скрипеть челюстями, сам себе напоминая зубастого рождественского вояку с сабелькой из фольги. Пепе тяжело молчал.
Лягушка – не фурри, а обычная – выползла на дорожку и уселась прямо посередине светового пятна (дом и аллея всегда хорошо освещались). Я с удовольствием опустил на треугольную голову ботинок и впечатал влажное пятно в плитку патио. Одна из моих недавних спутниц, кажется, лупоглазенькая, вздрогнула и задавила испуганный всхлип.
Тощенькая и даже симпатичная жерлянка-фурри, или, как они сами себя называют, «истинная лягушка», жадно хватала ртом вечерний воздух, не решаясь поинтересоваться собственным будущим.
* * *
Я мог ей рассказать. Я мог рассказать, что сейчас их, скорее всего, загонят в подвал, где хирург-самоучка под местным наркозом вскроет нежные пятнистые животы, чтобы достать оттуда товар. У «полного» курьера это четыре-пять фунтов полупереваренных галлюциногенных пиявок. Но и незадачливые перевозчики тоже пойдут под скальпель, потому что даже четверть фунта концентрата означают тысячи сольдо в годовом балансе семьи Карлиони. Потом пиявки поедут на стерильных тележках в лабораторию, оттуда в цех, а оттуда выберутся на улицы Норка в виде зелёного порошка – не самой плохой штуковины, которую можно найти в этом городе и его окрестностях.
Я мог рассказать всё, потому что всю цепочку я вызубрил получше азбуки, которую отец вручил мне на шестой день рождения. Я знал всё от А до Z, от выуживания из вонючей тины пиявок и скармливания их курьеру с заранее растянутым камнями желудком до самого последнего этапа… До момента, когда дурь из кармана дилера перекочевывает в потную ладонь нарика. Я мог рассказать, как выдерживают в эмалированных лотках вязкую, похожую на медузу субстанцию и как потом выпаривают из неё порошок. Я мог рассказать про студиозусов и актерок, которые ошиваются на улицах в ожидании знакомого дилера, и про легавых, которые частенько приторговывают наркотой из-за полуопущенных стекол своих авто. Я мог рассказать… Но вместо этого я отодвинул Джузеппе и направился к крыльцу.
* * *
Джузеппе кивнул бойцам, и те, привыкшие к его манере отдавать приказы жестами, повели курьеров в дом через черный ход. Сам консильери внутрь возвращаться не спешил. В саду, благоухающем цветущими мандаринами, думалось отлично, и Джузеппе присел на скамью.
Да. На этот раз мальчишка действительно облажался! Это тебе не забавы-вечеринки с девками и с пальбой по прохожим; и не угон полицейского цеппелина со стоянки управления. Пацан обделался сам и подставил семью! Хуже всего, что теперь о поездке знают не только Аффатто и Барбаросса. Уж наверняка они сообщили остальным семьям, что Карлиони совсем обнаглел и нарушил все старинные договоренности. А доказывать, что Тино сговорился с черепахой без ведома отца, – чушь! Кто поверит, что наследник великого папы Карло – своевольный дурак! Да ещё этот бездарный кусок полена умудрился растрясти по пути курьеров, и теперь отдать их Барбаросса вместо отступного не получится. С какой стороны ни возьмись – семья Карлиони выглядит не слишком красиво. Плохо она выглядит. Ох как плохо…
Джузеппе вздохнул, полез во внутренний карман пиджака за целебной облаткой. В последнее время у него побаливало под ребрами, но от лекаря он это скрывал – боялся, что тот проболтается дону и дон отправит верного консильери на больничную койку. А какие тут отдых и лечение, когда город лихорадит? После смерти старого Барбаросса всё и так висит на волоске. Молодой Барбаросса (хотя не слишком он и молод: лет сорок – сорок пять, и в длинной черной бороде виднеется седина) оказался парнем отчаянным. На попытку Карлиони «под шумок» подобрать под себя малоосвоенные восточные и северные районы Норка ответил сделкой с Аффатто, чтобы Карлиони поняли: если кто-нибудь ещё тронет границы клана Барбаросса – поднимется буча будь здоров!
О, консильери отлично помнил тот «приятный во всех отношениях» разговор…
– Мы понимаем, что ваш дон сейчас пробует нашего дона на прочность. Мы бы тоже так поступили на вашем месте, уважаемый Джузеппе, – консильери дома Барбаросса ужинал с Джузеппе в пиццерии возле мэрии. – Но прошу вас передать многоуважаемому дону Карлиони, что ещё одно нарушение договоров с вашей стороны, и нам придется настаивать на Большом Совете. И если решение Совета для дона Карлиони перестало быть авторитетным, то Барбаросса готов к войне. Нам известно, что с поддержкой Аффатто и при невмешательстве других семей наши силы превосходят силы Карлиони. Поразмыслите над этим, дорогой Джузеппе. Хотя я бы предпочел забыть про этот разговор и вернуться к обычным для нас дружеским отношениям…
– Кушай пиццу, дорогой Марко, пока не остыла. Пей вино. О делах станем размышлять позже, – Джузеппе широко улыбался, теребил лацкан пиджака и смекал, что новый Барбаросса, похоже, парень с крепкими яйцами и лучше на его территорию не лезть.
* * *
На следующее утро Джузеппе прочел в «Норк ньюс» о том, что неизвестный кот-фурри зарезал продавца воздушных шариков. Убийство произошло в том самом «спорном» районе. Джузеппе отложил газету, позвонил по внутреннему номеру капорегиме и приказал немедленно передать семье продавца шаров тысячу сольдо наличными. «Да. Выведи оттуда наших ребятишек до лучших времен…»
К обеду того же дня консильери получил посылку – стеклянную, запечатанную промасленной бумагой банку, внутри которой плавало два ещё свежих золотистых глаза. Если бы не вертикальные зрачки, можно было бы решить, что глаза человеческие, а так… Это было справедливо – Барбаросса сами наказали убийцу, продемонстрировав, что конфликт исчерпан. Мир восстановлен. Хрупкий мир, который лучше, чем ничего.
И вот, когда покой в городе кое-как наладился, всё снова летит к чертям из-за дурацкого поступка Тино! Джузеппе вытер вспотевший лоб ладонью, откинулся на спинку скамьи, распустил узел галстука. Консильери давно уже запрещал себе думать, что дон постарел и растерял деловую хватку и что клан – ещё десять лет назад могущественный и непобедимый – упускает власть, становясь с каждым днем слабее. А страшнее всего то, что после смерти дона передать империю будет некому. Разве что сам консильери возьмет на себя эту почетную и тяжкую ношу.
* * *
Консильери прикрыл глаза, глубоко вдохнул в себя аромат весны и томительных мандариновых сумерек. Позволил себе вспомнить время, когда он только попал в семью Карлиони и гордился, что ему доверяют охоту на пиявок, требующую особой ловкости. Десять, максимум пятнадцать штук в день – Пепито считался удачливым ловцом и хорошим курьером. Однажды ему довелось выслеживать пиявок далеко за городом. Тогда он в первый раз увидел донну Аха Перрес. Громоздкая и страшная черепаха-фурри возвышалась в кресле, установленном на сваях посреди болота. Ленивый взгляд крошечных бесцветных глазок скользил по обнаженному торсу ловца, а бородавчатые (как это Пепе удалось их рассмотреть?) пальцы теребили бумажный веер. На треугольной башке колыхалась полями шляпа, разбухшие ноги были втиснуты в узкие голенища сапог.
