* * *
Я взобрался на спину старика, плотно обхватил его руками и ногами, и мы шагнули в стенной проем. Сразу за проемом имелся узкий выступ, обрывающийся в бездонную (как я ни старался разглядеть дно, как ни швырял туда бутылки и камни, глубину определить мне так и не удалось) пропасть. Шириной всего в каких-то десять футов провал казался непреодолимым, если бы не тонкая деревянная перекладина, ведущая к каменной лестнице на противоположной стороне. Эта перекладина всегда представлялась мне чертовым мостиком к свободе. Однажды я сам отодвинул картину и, не найдя на привычном месте сверчка, решил перебраться на ту сторону самостоятельно. Сверчок появился как нельзя кстати, втащив меня обратно. «Ничего бы не случилось, я почти бессмертен, ну, сломал бы суставы, и что?» – смеялся я. Мысль о том, чтобы провести вечность, лежа без движения на дне каменной пропасти, волновала куда больше смерти.
Каменная лестница вела в пещеру, откуда начинался длинный подземный ход. Внутри было темно и влажно, пахло дерьмом летучих мышей, но зато полтора часа передвижения «по стеночке» выводили в каморку прямо в центре трущоб, в пяти минутах ходьбы до кварталов фурри.
Отец о существовании хода не знал. Он купил дом со всей обстановкой, включая наклеенный прямо поверх шпалер темный холст. Комната с картиной досталась мне вместе с прочими подарками на шестилетие, и я много раз думал, как сложилась бы моя судьба, если бы отец отдал мне не эту угловую спальню, а ту, что хотел вначале, – с огромным балконом, выходящим на площадь перед парадным крыльцом.
В тот день я бродил по своей новой комнате, размышляя, что делать с огромной, пахнущей свежей краской азбукой и как заставить отца передумать насчет школы. Стоял июль, и домашние попрятались от жары кто куда. Меня жара не мучила, но я все-таки снял рубашку и остался в одних брюках. Так я был больше похож на нашего садовника, которого изображал всю последнюю неделю. Я прошелся туда-сюда чуть тяжелой походкой, скривился и закашлялся. На глаза мне попалась картина с намалеванным очагом, ржавым котелком и струйками жёлтого пара, сочащимися из-под крышки. Я решил содрать картину со стены так, как садовник содрал бы афишу с ясеня у ворот. Я уже подцепил ножом (еще один подарок – отец сказал, что настоящий мужчина обязан уметь пользоваться оружием) край холста, как произошло нечто странное. Картина вздрогнула и поехала влево. Слегка недоумевая, я застыл, уставившись на вскрытые внутренности каменной стены и на странного человечка в лохмотьях, с узким лицом и выпуклым лбом в рытвинах. Человечек сидел на мостике, перекинутом через черный провал.
– Тсс! Не надо кричать, мальчик. Ты видишь перед собой Истинного Сверчка. Я здесь живу.
Никто и не собирался кричать. Уже тогда любопытство с легкостью пересиливало во мне страх. Я протянул руку, чтобы потрогать нового знакомого за бугры на подбородке.
До этого мне не приходилось так близко сталкиваться со звероидами. Конечно, я знал, что они существуют. Пару раз через стекло отцовского мулизина разглядывал человекокотов, торгующих лотерейными билетами. Как-то увидел усиленный псами-фурри патруль. Один раз через решетку ворот заметил истинного слона, попрошайничающего на углу, но пока упросил Джузеппе дать мне сольдо, чтобы подойти к фурри поближе, – слон исчез. Я слышал, что от звероидов лучше держаться подальше, потому что неприятнее и подлее тварей во всем мире не найти. Ещё я слышал, в городе существуют фурри-кварталы, куда людям лучше не соваться, и что сами фурри довольно редко покидают пределы своих территорий.
Вот поэтому появление сверчка я воспринял с удивлением. Убедившись, что в комнате, кроме меня, никого нет, сверчок выбрался из стены. Слишком голенастый, слишком остроугольный, слишком глазастый недочеловечек оказался забавным. Он рассказал, что живет внутри холма, к которому и примыкает стена дома, что внизу есть пещера и что за пещерой расположен подземный ход.
– Ты ведь добрый мальчик и не станешь лишать бедного старого сверчка последнего убежища, – голос старика задрожал.
За шесть лет я замечательно научился различать притворство, поэтому верить звероиду не стал. Но идея иметь фурри, живущего сразу за стеной, мне показалась интересной. Я согласно кивнул.
– А ты больше человек или сверчок? – не удержался я, во все глаза пялясь на несуразного гостя.
– Истинный Сверчок, друг мой, – сверчок закашлялся. – Это нечто иное. Представь, что ты – две сущности, два параллельных дискурса одновременно, и всегда можешь воспользоваться преимуществами любого из своих эго. Но ты слишком юн, чтобы понять, о чем речь.
– Не уважаешь людей? – засмеялся я, широко растягивая губы. Так мог бы смеяться наш капорегиме.
– Людей? – звероид шагнул ко мне и без предупреждения ткнул тощим пальцем в живот. – Это ты не про себя случайно?
– Ну да! – я снова засмеялся, словно немного капорегиме и немного отец.
– Надо же! Придется разрушить твои иллюзии, – пробурчал сверчок. – А скажи мне, мальчик, ты когда-нибудь спишь? Испытываешь чувство голода? Ходишь ли в туалет, болеешь ли? Ну-ка отвечай! Только подумай хорошенько.
У сверчка был резкий скрипучий голос. И вопросы, которые он этим голосом задавал, мне не нравились. Я прекрасно понял, о чем он говорит. Уже давно я наблюдал за отцом, за Джузеппе, за бойцами и слугами и догадывался, что со мной что-то не так. Люди вокруг меня смеялись, грустили, радовались и злились… Но делали это иначе. Много отчетливее. Лет с трех я начал чувствовать себя среди домашних неуютно, потому что, когда остальные хохотали, вытирая слезы, я слабо вздрагивал уголками губ. Однажды одна из горничных сильно ошпарилась и, пока её руку обрабатывали оливковым маслом, истошно вопила. Я смотрел на её лицо, на искривленный рот, на необычно огромные глаза и обдумывал план. Той же ночью я пробрался на кухню, водрузил первую попавшуюся кастрюльку на плиту, дождался, пока появятся пузырьки, и сунул руку в суп. Ничего страшного не произошло. Всего-то неприятно потянуло в предплечье. И потом всю неделю от меня воняло мясным бульоном.
Вот тогда-то я и начал копировать домашних. Сначала для того, чтобы понять. Потом для того, чтобы не отличаться. Чувствуя самую крошечную радость, я начинал смеяться, как Джузеппе. Страх со стыдом я украл у нашей кухарки, которая, увидев в дверях кухни крысу-фурри, завизжала и обмочилась при всех. Пожалуй, в обезьянничанье равных мне не было. Мне стоило внимательно понаблюдать за человеком пару часов, чтобы точь-в-точь изобразить, как он ходит, как двигаются его руки и лицо и как звучит его шепот и крик…
– Ну? Так когда-нибудь сильно пугался? – переспросил сверчок.
– Сильно – нет, – ответил я.
– Так это потому, что ты – кукла! – ликующе заявил сверчок. – Ты – живая кукла. Ты чувствуешь всё в три-четыре раза слабее, чем люди или мы – истинные. А ещё у тебя стыки на суставах видны и шов на животе. Ты – кукла, и кукла потрясающая!
– Врешь!
– Тебя не устраивает, что ты кукла «потрясающая»?
– Я не про это. Я – мальчик. Меня зовут Тино Карлиони, – я ощутил легкое жжение в груди, догадался, что это ярость, и точно скопировал нашего капо-региме, швырнув своим новым ножом прямо в сверчка.
