Страх прошёл, и парни теперь один вперёд другого желали обследовать дом. В окно лезть не стали, решили найти дверь.
Они прошли вдоль стены в сторону двора, всем телом проламывая репейник и матёрую дикую морковь, прикрываясь поднятыми локтями. Впрочем, в самом дворе, лишённом остатков забора, бурьян рос пусть и буйный, но не выше колен.
За двором и домом, под сенью старых-старых вязов и тополей, не росло ни кустов, ни сорняков. Там был почти лес. Наверное, так, вокруг дома, легче выбираться обратно, прикинул Димка.
Тут было жарко, и они расстегнули кофты, полные репьёв после штурма зарослей.
Во дворе, кроме длинного низкого сарая с запертыми дверьми и мутным, заляпанным побелкой окошком, обнаружился ещё погреб с открытой дверью.
Над входом сидел жук-олень, но, когда Димон тронул его, обнаружил, что жук давно высох и держался лишь чудом. Тельце упало вниз, один рог сломался.
Погреб был вполне себе обычный – тоже обмазанные глиной, белёные известью кирпичи, выпирающие углами из продавленного сводчатого потолка; косые каменные ступени. Их истёртые блоки оказались неудобными, короткими; свод нависал низко и мокро, на нём сидели рыже-серые ночные бабочки, не то спящие, не то, как жук, мёртвые. Внизу сгущалась темнота. Заплесневелая, полуобитая облезшей мешковиной внутренняя дверь косо висела на одной петле. Пыльно отсвечивали в темноте банки, белела на полу осыпавшаяся известь. Стояла пара вёдер с какими-то гранулами.
– Что это? – спросил Кирюха, указывая на вёдра. – Удобрение какое-то?
– Нитроаммофоска, по ходу, – пожал плечами Димка.
Кирилл вошёл под арку и спустился на три ступени.
– Мож ну его нафиг? – спросил Димка. – А то ещё надышишься там чем-нибудь.
– Да ну. А что то?
Он показал на жестяную коробку. Она лежала на второй снизу ступеньке, смутно поблёскивая закруглённым углом.
– Не вижу толком.
– Коробка такая из жести маленькая, величиной ну с блокнот.
– Аа. Из-под сигар, может. Портсигар или хрен его знает. А может, из-под чая или там леденцов каких-то, – Димка, честно сказать, понятия не имел.
– Я достану? – Кирилл застегнул кофту почти до подбородка.
– Давай я полезу.
– Да не, я сам. Интересно же.
Про то, что Димон ничего в сумраке подвала не разглядит, Кирилл умолчал – оба и так знали.
Он продолжил спускаться, осторожно, пригнувшись. Мрак под сводом принял его, красные полосы на спине спортивной кофты казались не такими уж яркими, светоотражающая полоска на рукавах тоже потускнела, словно ей нечего было отражать.
– Блин, – пробубнил он. – Ступеньки кривые вообще. Как можно сделать такие кривые ступеньки?..
– Осторожно, – сказал Димка на всякий случай. – Аё!..
Шум.
– Что такое?
Тишина.
– Что там? – спросил Димка уже тревожнее.
– Аххх… – прошипел Кирюха. – Ногу подвернул немного.
– Сильно?
– Да не, не совсем подвернул, а так, знаешь… подогнул. Но, зараза, неприятно. Тут ступенька стёсана как бы внутрь… И нога поехала.
– Болит?
Несколько секунд тишины.
– Не, окей, наступать можно.
– И что там?
– Слушай…
Тишина.
– Что?
– Слушай, тут, по-моему, книги какие-то. На полках.
– Да ну ни фига себе!
– Блин, фонарик не взяли… Ну как всегда. – Голос Кирюхи казался глуховатым и низким. – Темень, щас глаза привыкнут, посмотрю.
– Давай за фонариком сгоняю? – предложил Димка.
– Слушай, ну сгоняй. Я пока осмотрюсь.
– Там потолок не обваливается?
– Не, крепкий.
– Ты б лучше вылез.
– Щас, нога пройдёт. Тут интересно вообще-то.
– Ну я побежал тогда.
– Давай, только ты недолго.
– Само собой.
Димка оглянулся и решил обогнуть дом вокруг, вдоль задней стены, чтоб не лезть через бурьян.
Пели сверчки, гудели лягушки, низко, чуть-чуть тревожно. Набегал ветер, шелестел в вершинах. Закуковала кукушка, и он почему-то с облегчением улыбнулся, только сейчас сообразив, как беспокоило его отсутствие птичьих песенок.
– Кукушка, кукушка, – сказал он вслух, просто чтобы услышать человеческий голос – в одиночестве, оказывается, тишина легонько брала за горло.
Кукушка замолчала, едва закончив второй слог.
Осталось от этого какое-то разочарование, медленно, как ил в воде, распространившееся мутью на всё ощущение сегодняшнего дня.
Они так долго – чуть дольше, чем следовало бы, чтоб насладиться наконец достигнутой целью, – ехали к этому селу; с такой надеждой на интересное лазили по улице, а теперь как-то всё не складывалось. Не было ожидаемого тёплого, едва пасмурного, жемчужного дня; не было умиротворения; не было полновесного ощущения лета, беззаботности, которая сопровождала все их поездки.
Оставшись один, он вдруг понял: сейчас ему больше хотелось быть дома, чем здесь. Такое случалось редко.
Он ощутил было глухое раздражение на самого себя, но мельком, как тень рыбы на донном песке.
За домом оказалось не так уж просторно. Огибая угол, он влез в какой-то бузинник. В глаз попала мошка. Выбравшись из зарослей, Димка остановился, вытащил её и огляделся.
Брошенный дом смотрел окнами недружелюбно, в упор, и это ощущение взгляда было слишком реальным, чтоб от него отделаться. Как пыль на лице. За окнами было как-то темно, казалось, что там сыро, какие-нибудь осклизлые доски, проваленный пол, а над дырой – ржавая кровать со старым стёганым матрасом, со смокшейся ватой, полной насекомых, в подозрительных пятнах, почему-то с кружкой на цепи, бурой, хрупкой от времени, от множества злых дней.
Не могло там быть ничего такого, но пугающим вдруг оказалось подойти и посмотреть.
Поэтому он пошёл, стараясь понять, что ещё тревожит его в происходящем. А что-то такое было.
Потом дошло – не бывало окон на тыльных сторонах привычных хат, а всю улицу строили одинаково, по канонам. И следом дошло другое – солнце не в той стороне.
И двор, и улица тоже.
Он стоял лицом совсем в другую сторону, чем о том думал.
Вот тут его пробрал настоящий озноб, уже не в шутку.
Сделалось мало того, что пасмурно, так ещё какими-то обманными стали цвета. Желтоватый предгрозовой свет странно съедал расстояния, дезориентировал и никак не вязался с холодом. Но какой-то частью Димка понимал, что ему холодно не столько от окружающей температуры, сколько от напряжения. Он бывал в десятке брошенных сёл, иногда мурашки шли по коже, когда заглядывал в старый резервуар или забирался на ржавую водонапорную башню, глянуть на прошлогоднее гнездо аиста, или в чужой погреб, где мутные двадцатилетние соленья стояли в банках, как гомункулы в кунсткамере; но так, как сейчас – ещё не было.
