Прилетела откуда-то кукушка. Села на столбе. Посмотрела вниз, помолчала и взлетела, уронив рябое перо. Потянул и совсем затих ветер. Пошёл дождь, сначала тихий, а потом ливень.
8. Пешка, ставшая королевой
Становление Ферзя из пешки символизирует самореализацию, достижение цели, просветление и обретение истинной силы духа и свободной воли.
Превращённый из пешки ферзь сильнее оригинального.
♀ Основной инстинкт
Тёмная фигура Лариса Бортникова
Стоять лучше, чем ходить. Сидеть лучше, чем стоять. Лежать лучше, чем сидеть. Ещё лучше сдохнуть. Но пока не выходит. А лежать лучше на спине. Втыкать на китайскую люстру в виде бревна. Из бревна торчат восемь сучков-рожков. Восемь рожков лучше, чем шесть, но из-за этого бревно оказалось дороже на триста рублей. Казалось бы, триста деревянных – о чем тут спорить? Чего орать? Но Рыжему лишь бы повод. Три лишних сотенных – повод. Капля присохшего жира на плите – повод. Забытая в ванной расчёска – повод. «Ты вынуждаешь! Если бы ты меня слушала, а не делала всё наперекор, то у меня и повода бы не было скандалить».
Ну-ну… Несмотря на раздолбанные вдрызг нервы и прыщи по всему лбу, извилины у меня, слава богу, ещё на месте. Главный повод для злости – это я! Остальное так… пайетки-фестончики.
Люстру-бревно все-таки купили. И подвесил её Рыжий в тот же вечер – даже напоминать не пришлось. А за ужином в постскандальной-пасторальной тишине мне, как обычно, показалось, что всё ещё может наладиться. Будем жить долго и счастливо – я, Рыжий и наша Полечка… Господи, ну разве ж я много прошу? Помоги, Господи, рабе своей Марии! Во имя отца и сына и святаго духа. Я подняла голову к потолку. Восемь рожков освещали наше ипотечное будущее белым энергосберегающим сиянием. Аминь.
На улице взорвалась хлопушка. Ухнула пару раз и захлебнулась автомобильная сирена. За стеной раздался громкий младенческий ор.
– Бляяяааа! – губы у Рыжего от ярости стали тонкие и белые, как будто на рот ему наклеили бумажные полоски. – Сколько можно?! Пойду сейчас и в хлебало фен затолкаю! И не вздумай мне мешать, тупка!
Рыжий действительно схватил с открытой полки стеллажа фен и решительным шагом направился на выход. Сама не знаю, как я только успела опередить его и заслонить собой проём!
– Остынь. Сейчас замолчит. Две минуты потерпи. Пожалу…
Ударившись о косяк плечом, я отлетела в угол. Ребёнок закричал громче. Снаружи снова что-то взорвалось. Рыжий матернулся. Скорчившись на полу, я ждала пинка в бок. Приготовилась молча встретить боль… И тут погас свет.
* * *
Лежать лучше, чем сидеть. Восемь рожков, торчащих из пластмассового бревна, с разных ракурсов выглядят замысловато. Если прищуриться и откинуть голову чуть влево, то наша люстра – точь-в-точь витрувианский человек.
Темнеет. Через час случится ночь. Тогда сквозь шторы вместо дневного света – тусклого и по-зимнему седого – начнут продираться наглые отблески уличных костров. Далёкие крики, автоматные очереди, взрывы ручных гранат. Как, оказывается, мало нужно времени, чтобы научиться отличать «Макарова» от новогодней петарды по звуку. Холодно. Квартира совсем остыла. Я выдыхаю из себя осторожные клубки пара. Пых-пых-пых – как дракон. Дрёма, дрёма, а лучше смерть спасительная и долгожданная, приди. Аминь.
Грохот обрушившегося стеклянного массива заставляет меня открыть глаза. Надо же – что-то в мире осталось ещё целым. Хотя вот уже и не осталось. Совсем рядом, где-то во дворе истошным криком надламывается мужчина. Слышны насмешливые молодые голоса, хохот. И тут же кто-то деловито сообщает: «Рыжий, зырячь! У хома в наплечке хабра до жопы». Старческий фальцет умоляет: «Не надо, не надо, парни. Не трожь-те. Будьте людьми. На последние наменял. Не трожьте, а. Всё хотя бы не берите. Хотите, тушняк, и анальгин тоже… И сникерс. Остальное оставьте, а».
Скукотень! За восемь недель столько уже просмотрено и прослушано однотипных скетчей. Это как с сериалами. Сперва страшно, потом тошно, потом любопытно, потом привычно… потом тощища смертная. Те же персонажи, те же диалоги, тот же финал. Жаль, нет пульта, чтобы вырубить навсегда эту унылую жвачку.
Ну ладно – есть! Есть такой пульт! Но сама заканчиваться я не готова. Пусть всё произойдет само собой и поскорее. Лучше б замёрзнуть насмерть. Или сковырнуться от голода. Гораздо хуже словить ножом в пузо или загнуться на тротуаре под шестьсот шестьдесят шестым босом, решившим, что я ещё вполне себе пригодный «бабель-хом». Хочу пить, но воды в доме не осталось.
Считается, что за снегом во двор безопаснее ходить перед самым рассветом – больше шансов вернуться обратно живой. На самом деле, это – заблуждение. Все хомы думают, что они сообразительны. Все хомы выползают из своих ульев в пять-шесть утра. Бродят по двору, озираются. Соскребают топтаный ржавый снег в ведра и тазики. Наш хомочий страх настолько жирен и ощутим, что трудно дышать. Каждый хом молит боженьку «лишь бы не меня, лишь бы другого. Аминь». Каждый хом знает, что он сам по себе. Та бабель-хом, которую нагишом гоняли по детской площадке два скучающих боса, тоже это знала. Поэтому и не звала на помощь.
Меж тем на улице всё ещё вяло скетчуют.
– Рыжий, чо ща? Хома чпок или хома нах?
– Хома нах! Нехай коптит! Хабр в общак, – Рыжий великодушен.
Вот как! Хэппи-энд. Нет никакого смысла вставать, подходить к окну и смотреть из-за шторы, как пожилой мужчина улепётывает прочь, размазывая по щекам слёзы обиды, ненависти и облегчения. Наверняка ещё и обмочился.
– Рыжий? Улей продрочим?
Восемь недель со дня приобретения люстры-полена, а как всё изменилось! Люди изменились. Но это, в общем, предсказуемо. А вот то, что язык так быстро подладился под сегодня – чудно. Хомы, босы, хабр, улей, барыжки… Венты, хозяйства, единицы…
Хом – это я. Моя соседка Лёля-коротконожка тоже хом. Хом – тётя Саня с десятого этажа и её шизофреническая сестрица Ксю. Хом – это Сергей Васильевич из двенадцатой и Грибожуев из сороковой.
Бос – это Рыжий.
Нет-нет. Это другой, не мой Рыжий. Просто так совпали клички. Бос – от «босс», или, может, «босяк». Не знаю точно и знать не хочу. Прежде босов называли гопами. Когда выключили свет и отопление, когда закончилась вода и перестал работать сливной бачок, когда все книги и кухонные шкафчики сгорели в ванне, а последняя макаронина была сгрызена, когда стало понятно, что так, как прежде, уже никогда не будет – на улицы вышли босы. Точнее, они вышли много раньше, но наличие макарон и гречки позволяло этот факт игнорировать. Однако однажды еда заканчивается, и ты выбираешься наружу, хочешь ты этого или нет. И там ты встречаешь босов. И узнаешь, что теперь ты – хом. А если ты молодая и привлекательная женщина, то бабель-хом. И никто тебя не спасет. Никто! Кроме разве что вентов и единиц.
