«Ты только верь! Мама не будет больше бабель-хомом! Мама – сильная! Покушала? Теперь пеленки. И лежи тихо, не упади. Я быстро… Соберу рюкзак».
Через десять минут мы были на улице. На скорую руку слепленный из простыни слинг оказался не слишком красивым, но главное, Поля прижималась к моей груди так тесно, что я чувствовала её бьющееся сердечко и теплое дыхание на своей шее. И руки у меня оставались свободными. Японский нож для разделки мяса в правой – сойдет. Левой я пёрла за розовую пятку дурацкого реборна.
Не знаю, зачем я прихватила куклу с собой. Реборн весил килограмматри, а то и больше. Но, видимо, какие-то остатки человеческого, не хомочьего, толкнули меня на эту, в общем-то, глупость. Прокрадываясь мимо вскрытой двери Сергея Васильевича, прислушиваясь к гоготу босов и Лелькиным жидким всхлипам, я молила бога, чтобы нас с Полей никто не заметил. На этот раз Бог оказался душкой. Аминь.
* * *
Во дворе было темно. Аптечный киоск, который поджигали уже раз пятнадцать и который уже неделю был главным источником освещения нашего двора, наконец-то сгорел дотла. Костров никто не жёг, и я спокойно добралась сначала до детской площадки, потом до арки, ведущей на бульвар, а потом по неосвещённым пустым аллеям и зловещим улицам – и до проспекта. Полечка, повертевшись в слинге минут десять, заснула, и это было лучшее, что мог сделать семимесячный ребёнок в такой ситуации.
Проспект меня доконал. Не знаю, чего я ждала, но только не заброшенной черной трассы, вдоль которой громоздились обгоревшие остовы автомобилей и автобусов. За восемь недель я ни разу не выбралась дальше своего двора и двух примыкающих улочек. Лимузин барыжек по средам и пятницам парковался возле здания налоговой, что за пять минут ходьбы от дома, а мысли пойти и проверить, что происходит вне нашего микрорайона, у меня не возникло. Теперь же я стояла одна-одинёшенька перед уходящей вдаль мертвой дорогой, которая должна была вывести меня и мою дочь из города. Было страшно, одиноко. Хотелось выть и жрать. К тому же чертова Лёлькина кукла оттягивала руку. Я собралась уже было выбросить реборна в лужу и аминь, но тут из-за тучи выглянула луна, и черт меня дёрнул посмотреть на Сенечкино лицо! Господи. Каким же живым он выглядел. Невозможно, отвратительно живым. И пятки его были беззащитными и розовыми.
В носу защекотало, захотелось поцеловать резинового мальчика на прощанье. Глупость, конечно! Но я же живой человек! В общем, сунув ножик в карман полупальто, я перехватила Сенечку как положено – обеими руками – и поднесла к лицу.
«Прости, Сенечка. И ты, Лёлька, прости», – пробормотала я вслух. Вздрогнула, не узнав собственного голоса.
– Оп-па! Кто тут у нас такой смелый и красивый бабель-хом, что гуляет по ночам, да ещё и с выводком? И что у нас в наплечке и штанишках? – раздалось за спиной. Сердце заколотилось, потом встало, как вкопанное, и я почти потеряла сознание. Но тут шевельнулась в слинге моя Поля, напомнив, что падать без чувств мне сейчас недосуг…
Будь я сама по себе, я бы ни за что не сумела так быстро прокрутиться на правой пятке, заодно размахнуться и со всей силы ударить стоящего сзади человека по лицу Сенечкой. Он такого, видимо, тоже не ожидал, поэтому опешил на полсекунды. Ну, сами подумайте. Болтается посреди улицы бабель-хом, держит полуголого младенца, в слинге копошится ещё один… Самая сладкая, самая легкая добыча! Подходи и бери голыми руками. И представить невозможно, что бабель-хом этим самым младенцем тебе вмажет с размаху по харе.
Господи! Получить по слюнявому хлебалу куклой – что может быть смешнее?
Я хохотала в голос! Клянусь! Первый раз за эти восемь недель я просто ржала как ненормальная. Ржала и молотила гада реборном по голове. А когда человек упал спиной в липкую жижу, не стала останавливаться. Совсем скоро чужое тело обмякло, расползлось по грязи, само став частью грязи, дороги и моей невозможной, смешной и жуткой победы.
«Нет уж, Сенечка. Теперь я тебя точно не оставлю, родненький, – приговаривала я, смывая снегом с резинового равнодушного личика кровь и прилипшие кусочки чего-то скользкого, мягкого. – Ты, Сенечка, теперь наш с Полиной главный защитник. Главнее не бывает».
В карманах и тощей наплечке мертвеца отыскалось немного сигарет, хороший шоколад, несколько пузырьков гуараны, пачка презервативов, закатанная в ламинат карта города, фонарик, запас батареек и отличная заточка. Но самым ценным приобретением оказался «Макаров» с полной обоймой. Я потратила с полчаса, пристраивая ствол так, чтобы он не торчал из Сенечкиного полуоткрытого ротика наружу. А вообще, та хреновина (кажется, эласкин), из которой китайцы льют реборнов, чересчур упругая и трудно кромсается японским ножом для разделки мяса.
Полчаса усилий, ломтик шоколада, тюбик гуараны, ещё пять минут доработки – и результат меня вполне удовлетворил. Я выковыряла из Сенечкиной головы ровно столько содержимого, чтобы можно было плотно вставить внутрь дуло. Рукоять пистолета прикрыла шапкой-пидоркой – сняла с трупа. Шапка Сенечке оказалась великовата, но от этого он выглядел ещё милее и ещё беззащитнее. Точь-в-точь замёрзшая, умирающая, а то и мёртвая уже кроха на руках у матери-безумицы.
«Закончатся патроны – вставлю ему в рот или глаз заточку, чтобы лупить сподручнее», – решила я, убедившись, что Сенечка, завёрнутый в свитер, взятый там же, где и пидорка, выглядит весьма неплохо.
Мы посидели на обочине ещё минуты две, потом поднялись и пошагали вперёд.
Через семь часов без приключений добрались до незнакомого жилого квартала. Шли в темноте – батарейки я намеревалась беречь. Но луны оказалось вполне достаточно. Полечка спала, тихо сопя мне под подбородок, а Сенечка, хоть и здорово оттягивал руки, придавал мне какой-то необыкновенной храбрости. Даже протарахтевший довольно близко мотор не заставил меня прижаться к обочине и спрятаться внутри поваленной набок маршрутки.
Однако, едва горизонт подернулся белёсой предрассветной дымкой, я свернула с шоссе в дома. Во-первых, днём шансы нарваться на стаю босов много выше. Во-вторых, начала сказываться усталость. Нужно было покормить Полечку, поменять ей пелёнки. Поесть самой. Согреться и поспать.
Хомы ползали по двору, соскребая в тазики снежную жижу.
– Здравствуйте, хо… люди добрые. Кто-нибудь, пустите на пару часов поспать Христа ради. Ещё б немного чаю и еды… У меня дети, – показала глазами и на Сенечку, и на слинг. Поля проснулась и завозилась, толкая меня ножками в живот. – Пожалуйста… Мы к моей маме идем в Отрадное. Мужа убили. Малыши замерзли и голодны. Пожалуйста!
Хомы молча продолжали скрестись и ползать. Как плешивые старые крысы… Ни один даже глаза на нас не поднял. Как грязные, плешивые, ссыкливые крысы! Меня затошнило от ненависти и презрения. Неужели ещё вчера я сама была такой?
– Пожалуйста! Я заплачу за постой.
Вообще-то я рассчитывала, что какая-нибудь здешняя бабель-хом, у которой есть ребёнок… или был прежде… всё же очнётся от своей хомочьей летаргии. В нашем дворе кто-нибудь, да хоть та же Лёлька, непременно ввязалась бы помочь. Но тут, видать, дела обстояли совсем худо. Ни жалости, ни любопытства у местных хомов я не вызвала, и, значит, оставался последний ход. Я, придерживая Сенечку подбородком, извлекла из кармана заранее приготовленную батарейку. Несколько хомов тут же оживились, стали подтягиваться поближе. На всякий случай я повернула Сенечку так, чтобы, если что, снять из макара первого, кто захочет на меня напасть, а там уж как выйдет.
