– Хорошо. Вас не переспорить! Идите. Я здесь ждать стану. Если что, прикрою из «Кедра». Вы только его оставьте, вам же он сейчас ни к чему. Вы же «тихотихо» пойдете.
– С хрэнедра! Сиди нэ рыпайся, щинок!
Армянин, до этого лежавший на животе на самом краю крыши двухэтажного павильона, отполз назад, встал на карачки и направился к дереву, растущему рядом со зданием и служившему импровизированной лестницей. Спустившись на пару веток вниз, так, что над крышей оставалась только седая косматая голова, он повторил страшным шепотом:
– Нэ рыпайся, Коля, и не бзды, да!
* * *
В лесопарк я решила ткнуться, сообразив, что до ближайших жилых массивов мне раньше чем к полудню никак не добраться. А всё потому, что из-за чертовой старой карги я нарушила свой план. Побоялась, что на звук выстрела придут босы. И вышла на маршрут раньше, чем нужно. В результате раньше вымоталась. Да и двигались мы в этот раз трудно. Часто останавливались. Пережидали, пока стаи босов, группы хачей или сосредоточенные, вооруженные до зубов единицы пройдут мимо. Переждав, быстро добегали до следующего укрытия и снова ждали. Один раз я чуть не столкнулась нос к носу с обдолбанным потрохом – он переходил от одного брошенного автомобиля к другому, шатаясь и то и дело блюя себе на сапоги. Не знаю, что он там потрошил – сами машины или туши их незадачливых владельцев, но от того, что потрох оказался так близко, меня вдруг всю заколотило.
Единицы, босы, хачи, ходоки… С ними всегда имеется крошечный, но шанс остаться в живых. С потрохом такого шанса не существует. Потроха и так-то психи, так ещё и все шпигаются мусором, от чего у них башку в хлам срывает. Говорят, что их называют потрохами не только за мародёрство. Говорят, что даже босы не лезут на территорию или в улей, если туда забрел потрох. И хотя я всегда ржала над Лёлькиными россказнями про потрохов-каннибалов, на самом деле не так уж в них и не верила.
Мы с Полечкой отдыхали на стоянке, на заднем сиденье относительно целого джипа, когда в трех метрах от нас появился он. Лысый, в драной кожанке на голый торс, с опасной бритвой в руках. Говорят, потроха не пользуются огнестрелом. Уточнять это я не собиралась. Пока потрох ковырялся в стоящем по соседству «туареге», я кое-как выползла наружу и помчалась прочь, молясь, чтобы не поскользнуться, не упасть и суметь, если что, выстрелить. Ещё и Поле вздумалось вдруг заплакать. Хотя, если бы не её плач, который внезапно придал мне бодрости, вряд ли сумела бы я дотащиться до заброшенной стройки. На стройке кто-то тусил – пахло паленым, слышались голоса, но если бы мне пришлось сейчас выбирать между потрохом и дюжиной босов, я выбрала бы последних.
Пронесло… Но время и силы были потеряны. И всё-таки я выбралась обратно на шоссе и сумела пройти ещё километров пятнадцать, пока не начало светать. Слева и справа от меня чернел лесопарк. Крыши высоток, едва подсвеченные зарей, маячили где-то на горизонте, а у меня начали заплетаться ноги и слипаться глаза. Километр я ещё продержалась, но потом свернула на тропу, ведущую вглубь парка. Не лучший план, но задерживаться на трассе было бы совсем по-идиотски.
«Сейчас, маленькая. Ещё чуть-чуть, мы найдем безопасное местечко, натаскаем лапника, пригреемся и поспим. Мама справится, Полечка. Мама всё сделает как надо. Видишь, как много мы уже прошли. И пройдем ещё больше. И доберемся до хозяйства…» Поля гулила, дышала мне в шею. Пахло от неё молочком и почему-то карамелькой.
Тропинка становилась всё уже, лес всё гуще, а воздух всё холоднее. «Сперва, Поля, нужно натаскать в кучу веток – много веток, – соображала я. – Потом мы разожжем костер: спички у нас есть, шоколадная обертка для розжига – тоже. Правда, тогда нас могут учуять босы, но мы их всех чпокнем, обещаю тебе».
Я бормотала, засыпая на ходу, а подходящего для стоянки места всё не попадалось. И когда я уже решила притулиться под первой попавшейся ёлкой, прямо передо мной, шагах в десяти, возник старый жирный хач. Ни скрипа подошв, ни хруста веток, ни дыхания – я ничего не слыхала. Хач словно спустился с неба… или вышел из преисподней, потому что на херувима он ничуть не походил. Но будь он хоть чёрт, хоть ангел – плевать! Реборн Сенечка немедленно принял «боевую позицию», я пихнула застывшие, но еще не потерявшие чувствительности пальцы в резиновый затылок и потянула спусковой крючок на себя.
Заклинило!
Сенечку заклинило… Я тянула изо всех сил, так, что кожа на указательном пальце содралась и я чувствовала боль и кровь. Ещё раз! Ещё! И ещё! Никак! Сенечка предал нас! Правда, можно было ещё прикинуться овечкой, подманить хача поближе и расплющить ему рожу в хлам.
– Здравствуйте, добрый человек, – пролепетала я, перехватывая куклу покрепче. – Не убивайте меня. Я заблудилась.
– Слюшай, баба, да… Если ты дальше станэшь тут орать, то чпокнут всех, да. И дэтишка твой чпокнут. Поэтому тиха-тиха нада. Как мышка. Иди давай сюда.
Я послушно сделала шажок вперед, ещё один. И уже приготовилась бить хача Сенечкой, как услышала голос с неба.
– Мария Владимировна? Это вы? Господи! Не может быть… Вот ведь верно говорят – мир тесен.
Мир тесен, тесен, грязен и глуп. Но в нём всё ещё случаются чудеса. Так думала я, глядя как по стволу дерева, кажется, дуба, спускается ко мне Коля Зверев. Чудак, умница и мой бывший аспирант. Точнее, не только мой – мой и Рыжего.
– Коля, это ты? Коля, миленький…
Целую секунду или две хотелось расплакаться и броситься на впалую Колину грудь, прижаться к нему всем телом и позволить его руке гладить меня по волосам. Я знаю – он был бы счастлив. Все полтора года, пока Коля болтался на кафедре с невкусными марципанками и дурацкими вопросами, я знала, что он в меня влюблён. Рыжий тоже знал. Смеялся над мальчишкой, издевался надо мной. Не ревновал – нет, так было бы проще. Рыжий часто притаскивал Колю к нам на ужин и где-нибудь ближе к чаю принимался за травлю. «Что такое? Почему сидим, раскрывши варежку? Встала и быстро обслужила. Ну? Кому сказал… Шевелим ягодицами, Мария Владимировна, если мозгами не судьба. Что? Опять залипла? Со стола смети… Смени чашки! Кому сказал – чашки смени, тупка… Николай, когда соберешься жениться, проверь сперва у тёлки ай-кью!» Коля прятал глаза и краснел. Я же молча вставала и выполняла всё, что приказано. Знала: любые попытки перевести сказанное в шутку сделают только хуже. Рыжий запросто мог ударить меня при Коле, и тогда… тогда вся кафедра, весь институт узнает, что их Марья Владимировна – глупая, слабая и трусливая бабель-хом. Коля жалел меня… Но что он мог сделать, что? Маленький влюблённый аспирантик Коля Зверев.
– Мария Владимировна! Вы только не бойтесь! Это мой друг – Аванес Гургенович. Он единица. То есть он раньше продовольственный магазинчик держал, а теперь единица. Аванес сильный. И я теперь тоже сильный. Я вас, Мария Владимировна, от кого хотите защитю… – Коля так и сказал «защитю», сорвавшись от волнения голосом, и я поняла отчётливо и навсегда – нет. Не защитит.
А вот старый хач – защитит. И это я тоже поняла. Высчитала моментом. И по тому, как он сперва умно молчал, прислушиваясь к нашему с Колей разговору, и по тому, как ерошил седой затылок левой рукой, не вытаскивая руку правую из кармана. И по тому, как оттопыривалась с правого же бока его смешная шуба… Я улыбнулась непроизвольно – вот и дожили. Выпуклость в районе мужского бедра теперь значит вовсе не то, что прежде. Но всё равно признак мужественности.
