– Но у тебя же тут не математика, здесь только буквы.
– Перестань, мать. Это не арифметика, а алгебра, такое у Гравалонов никогда не преподавали, – одергивали мы ее. – Пойди лучше посмотри, как там Франсуа или Дени. Вот у них еще арифметика, может, им нужна твоя помощь…
Мои младшие братья Франсуа и Дени тогда учились еще в начальной школе.
В тот день, в начале последней четверти, я поднимался по лестнице в наш класс и встретил Жана-Клода, одного из нашей четверки. Он бежал мне навстречу с пачкой листков в руке.
– Ты куда, Билли (это было его прозвище – мы все звали друг друга по прозвищу)?
– Несу бланк в секретариат. Последний день предварительной записи в медицинский. Если не подать заявку сегодня – в этом году уже не запишут.
Я дал ему пройти и пошел на математику. Пока мы решали задачи с интегралами, в мозгу неотступно крутилась мысль об этом последнем сроке, который свалился несколько неожиданно. Мне было девятнадцать лет. Мне нравилось чувствовать в себе этот неограниченный потенциал молодости, когда все двери еще открыты и все варианты доступны. Я не хотел, чтобы какая-нибудь из этих дверей уже закрылась, чтобы такой широкий спектр возможностей сузился так рано. Внезапно я увидел в этом первое проявление времени, и оно было жестоким. Время, которое в конце концов сожмет эти широкие горизонты, как это происходит со всеми, теперь подбиралось к моим перспективам. Мне захотелось отсрочить его первую атаку. Захотелось сохранить еще на какое-то время утешительную мысль, что передо мной по-прежнему открыты все возможности, даже если продолжать этот путь я не стану.
После урока я тоже отправился в секретариат. Он был уже закрыт. Я толкнул дверь: не заперто. Тогда я постучался и вошел. Секретарша директора подняла глаза и с притворным удивлением поинтересовалась целью моего визита. Я объяснил. Она вяло возразила:
– Молодой человек, вы опоздали!
Потом добавила, спокойнее и почти нежно:
– Ладно! Заполняйте бланк, только побыстрее. Отошлем вместе с остальными.
– Кто-нибудь может прийти мне помочь?..
Это отец. Он никогда сам не сидел без дела и терпеть не мог, когда мы «ничего не делали» больше десяти минут, при этом все наши занятия были распределены по его собственной шкале оценки труда. Конечно, учеба пользовалась некоторым уважением, но гораздо меньшим, чем его собственные дела. Это нетерпение превращалось в требование, когда погода менялась, и солнце наконец пронзало облака. Тогда он заставлял нас пропускать бесчисленное количество учебных дней и даже «похищал» нас, забирал из класса, прямо с урока, чтобы мы помогли ему в поле. Учителя и учительницы протестовали напрасно, он решительно давал им понять – а решимости ему было не занимать, в деревне его не случайно прозвали «Главарь» – что его урожай важнее, чем их злоключения с богатыми рифмами и невероятными спряжениями. И они всегда уступали.
К моей величайшей радости!
После того как предварительная заявка была отправлена, слово «медицина», активировавшись, потихоньку стало отпечатываться у меня в голове. Затем, когда я начал сталкиваться с его повсеместным присутствием в нашей жизни, оно принялось вспыхивать то тут, то там, все ярче и настойчивее. Мысль об этой профессии, хотя я совсем не представлял себе ее, дала ростки. Чем больше я о ней думал, тем больше открывалось необыкновенных возможностей, о которых я раньше и не подозревал. Постепенно она представилась мне как уникальный микрокосм, соединяющий в себе как творческий, так и научный мир. И, поскольку остальные альтернативы не вызывали во мне особого воодушевления, к концу лета я сделал свой выбор. Спектр возможностей медицины казался таким широким, что – внезапно я почувствовал такую уверенность – я обязательно найду что-нибудь захватывающее в этой специальности.
И все же, когда мы с Габриэлем пошли в лицей, отец стал меньше отвлекать нас от занятий. Однако взамен он охотно требовал нас к себе вечером для дополнительных работ. Сегодня же, пользуясь ливнем, он явно что-то задумал.
– …Надо разлить по бутылкам…
Вдруг он понизил голос до шепота и произнес заговорщическим тоном:
– …всего несколько бочек, не больше. Но я хотел бы сделать все по-быстрому, этим вечером. А то кто их знает, этих таможенников…
Он взялся за контрабанду – скорее из азарта, чем из выгоды. Корма, мясо, вино. Близость Франции облегчала ему бесстрашный переход границы, но в то же время заставляла быть особенно осторожным: пограничники жили поблизости. И именно по ночам, особенно если гремела гроза, наш погреб – одно из его убежищ – оживал.
Все школьные годы я прожил в регионе, охваченном лихорадкой – Юра. Политические баталии за учреждение нового кантона были в разгаре. У нас – подрастающего поколения – такие темы, как борьба за независимость, культурную идентичность, создание прогрессивного общества, находили отклик в полном соответствии с нашим юношеским идеализмом. Но еще в большей степени нас завораживало это гражданское непослушание, это нарушение запретов, диктуемых реакционным, немного неповоротливым Берном – все это вызывало некий революционный романтизм, свойственный нашему возрасту. Марши протеста, запрещенные демонстрации, неподчинение гренадерам разжигали нашу жажду приключений и протестные настроения. Все мы были немного Гаврошами, и мы гордились особенным характером Юра, который проявлялся в свободном духе, то и дело противостоящем духу страны, а также в естественной склонности устраивать праздник по любому поводу.
Отец мой был ярым защитником крестьянских земель, но образу-мился, выйдя из состава подпольной группы, которая с большим воодушевлением – и, в первую очередь, с большим количеством взрывчатки – выступала против размещения плацдарма в Бюре, соседней деревне. Тягостные задержания, напряженные допросы и обыски на ферме в поисках динамита, к счастью, бесплодные (а тем временем в том самом погребе!..), привели к тому, что отец осознал, что подвергает всю семью неоправданному риску. Они с матерью продолжали участвовать в официальных протестных мероприятиях, и с их согласия – ведь дело было правым – мы беспрепятственно участвовали в многочисленных праздниках на протяжении всего года. А их было и правда много и были они повсюду – эти кутежи, пронизанные темой борьбы за независимость. Но прежде всего они были юными, красочными и веселыми.
– Все, хватит. Бодлер перебьется. Слишком поздно, чтобы еще и за него браться. Попробую завтра после тренировки.
Габриэль тоже закрыл тетради. Мы были последними, кто еще не спал. Мы прошли в просторную спальню, которую звали «дортуаром». Наши братья были уже там, они крепко спали на своей двухъярусной кровати. Мы забрались под пуховые одеяла.
Дортуар находился наверху, как и спальня родителей, и комната сестер. Но он был очень далеко от центральной трубы, от которой зимой проходило немного тепла через стены. Только героическая печь на первом этаже пыталась согреть все строение, но ее тепло к нам не попадало.
В конце концов этот новый кантон был образован. Это был великий момент. Ожидание и неопределенность результатов голосования длились до последнего момента. Когда объявили победу, все выскочили на улицу и отправились в Делемон – наш главный город. Люди обнимались, пели, танцевали. Колокола звонили, машины сигналили, их пассажиры, опасно далеко высовываясь из окон и словно повиснув на своих флагах, кричали от радости. Мы отправились туда вшестером на стареньком «Ситроене», достойном банды анархиста Бонно. Я так и не смог вспомнить, как мы вернулись. В этом всеобщем ликовании утро наступило так рано, что немногие из нас отправились в школу – да и те дремали за партами. Жизнь как бы остановилась на целую неделю, праздник никак не кончался.
