Мы ввели Робина в искусственную кому на два дня, чтобы дать покой потрясенному мозгу и поддержать его восстановление. Опять потянулось долгое ожидание. Изнурительное, тяжелое и тревожное. Мне было плохо. Я чувствовал, до какой степени я в ответе за эту трагедию. Более того, я в ней повинен. Повинен вдвойне: я недооценил прочность шва – ошибка хирурга – и уговорил эту семью на путь, которого она не хотела – ошибка врача, когда самоуверенность заставляет его смотреть свысока на тех, кто подвергает сомнению его знание. Несколько секунд перед моими глазами стояла мама Робина, ее сомнения, развеянные моим пустословием. Голова начала гудеть. А ведь я должен еще сообщить ей об этой катастрофе. Мне не хватало смелости встретиться с ней лично. Это я-то, который всегда гордился тем, что отважно принимаю ответственность, открыто сообщаю любые новости, какими бы они ни были – здесь я дрогнул. Не получалось. Я предпочел спрятаться за телефон.
Я снова позвонил ей. Лаконично рассказал о драме, которую мы пережили, и о наших опасениях. Я использовал скорее технический язык, чтобы избежать начала большого спора сейчас, а еще – чтобы постараться смягчить ее гнев. И еще я сказал, что остается определенная надежда. В любом случае, это очень неприятное дело – описывать в реалистичных красках настолько неопределенную картину, где все закончится одной из крайностей: нормой или катастрофой. Если Робин проснется без последствий, она простит нам все, даже эти тяжелые часы, которые мы сейчас заставляли ее пережить. Но если ему суждено остаться инвалидом… от одной мысли бросало в холодный пот.
Иногда требуется время, чтобы осознать весь масштаб катастрофы, когда она вдруг обрушивается на человека, слишком огромная, состоящая из сложных элементов. Так я объяснял себе то, что на другом конце провода мама Робина произнесла лишь несколько непонимающих реплик, а заинтересовалась скорее мелочами вроде возможности навестить сына. Я ухватился за этот момент, такой пустячный в моих глазах на фоне всей этой трагедии, чтобы успокаивающим тоном дать ей информацию, а потом повесил трубку, чувствуя себя неимоверным трусом.
Компьютерную томографию мы сделали тем же вечером. Она нормальная! В мозгу нет повреждений и нет отека – косвенного признака поражения. Надежда крепла.
Наконец я ушел из больницы. На улице уже стемнело. Я наткнулся на отца Робина, который вышел покурить. Удачный момент, чтобы поговорить. Я более подробно объяснил ему, как произошел несчастный случай, поделился своей тревогой. Он был все еще в шоке, но сохранял любезность.
Я пошел домой. Там мое мрачное настроение омрачило общую атмосферу. За весь вечер я не произнес и нескольких слов. Я ушел к себе и съежился под грузом совести.
Фильм ужасов об этой операции крутился в моей голове снова и снова. Удивительным образом, точно так же, как маршрут альпиниста высвечивается на макете горной цепи по нажатию кнопки, ключевой момент, когда игла проходила сквозь стенки аорты, возникал с поразительной четкостью. И все же, даже сейчас, все казалось мне нормальным: и расстояние между стежками, и натяжение нити, и прочность шва. Так почему, ну почему же этот шов не выдержал? Может быть, я повредил нить, сжимая ее инструментами? А сколько было узелков? Я всегда делаю больше необходимого минимума, и риск «развязывания» казался мне невозможным. Но! Что-то все же произошло: ведь надрез снова открылся.
Затем я попытался приободрить себя, цепляясь за утешительные детали этой катастрофы, ведь кровообращение скорее замедлилось, чем остановилось совсем, и мозг все-таки смог получить свою порцию крови.
Но какой-то коварный, настойчивый голос все же пробился сквозь этот ангельский рефрен, а вскоре и вовсе перекрыл его: гипотензия была тяжелой и продлилась долго, может быть, слишком долго.
Этот бесконечный круговорот не давал мне заснуть. Было два часа ночи. Я снова включил ночник и попытался отвлечься, почитав книгу. Вначале ее фразы казались пустым звуком и не могли пробиться в мои мысли, которыми завладел проклятый фильм. Затем, понемногу и с трудом, они все же стали оставлять какой-то след и, наконец, привлекли положенное им внимание. Буря утихла, веки отяжелели, меня охватила дремота. Я медленно закрыл книгу, погасил свет и спокойно повернулся на бок. Каждое движение – с осторожностью укротителя. Совсем как его хищники, мой мозг в любой момент был готов прыгнуть, снова кинуться в бой с этим ужасным кошмаром и еще больше урезать мой отдых. Мой сон был неглубоким, он колебался между долгой дремотой и полубодрствованием. К пяти часам утра кадры операции снова всплыли в памяти, но уже не так навязчиво. И не так укоризненно. Радиобудильник включился еще через час. Я чувствовал себя отяжелевшим от того типа усталости, который никак не удается изгнать из тела – это как паутина, приклеивается к коже и только смещается от движений, но не отстает.
Я с трудом вытащил себя из постели – суставы одеревенели, затылок, спину и ноги ломило. Конечно, та поза, в которой я находился во время спасательной операции в интенсивной терапии – стоя у широкой койки, а не узкого стола – была неудобна для спины, позвоночник был изогнут под немыслимым углом. И, распрямляясь сегодня утром, я дорого платил за это неправильное положение.
Противостояние в моем мозгу возобновилось.
Были все основания надеяться на лучшее. Сердце Робина все время продолжало качать то небольшое количество крови, оставшееся в организме, и Природа, конечно же, правильно расставила приоритеты: вся эта кровь направилась к мозгу. Совсем незначительный приток крови может поддерживать жизнь в нейронах в течение двадцати-тридцати минут. «Вспомни Нью-Йорк, Рене, вспомни Нью-Йорк»: там мы реанимировали истекающих кровью жертв уличных разборок по тридцать-сорок минут, при едва уловимых показателях давления. Кровь была так разбавлена нашими вливаниями, такая светлая, что уже теряла свою шелковистую консистенцию, плотность и яркую окраску, которые и составляют ее силу. И, несмотря на это, если натянутая до предела ниточка, на которой держалась их жизнь, не рвалась, некоторые из них выживали.
Но снова, исподтишка, сквозь прекрасное восхваление надежды пробивался этот диссонирующий голос: долгие двенадцать минут!
Я вошел в больницу через отделение реанимации и направился прямиком к Катарине:
– Как прошла ночь?
– Очень стабильно. Никаких проблем с давлением, через дренаж кровотечения нет. Подождем до завтра и уберем наркоз. Но сначала повторим МРТ, чтобы убедиться, что не появилось отсроченных повреждений.
Во время традиционного кофе перед оперблоком атмосфера царила сдержанная, но не мрачная. Что касается меня, из приличия я улыбался шуткам, но мысли мои были далеко. Прежде чем отправиться в операционную, я зашел в кабинет и заставил себя сделать несколько упражнений на гибкость, чтобы размять спину и расслабить еще сведенные мышцы.
К счастью, сегодняшние операции были не слишком сложными, и мой ум за работой был свободен, покорен, без навязчивых мрачных мыслей. Когда я закрыл грудину второго пациента, которого оперировал в UniversitätsSpital, было уже семнадцать часов.
Дома вечер проходил не так мрачно. Ночью спалось лучше, во всяком случае, я смог частично восстановить силы. Только осталась тяжесть в затылке ранним утром, которая прошла, стоило немного потянуться.
