В реанимации все было спокойно. Идет второй день после драмы и отправки мозга на передышку. Все было готово, чтобы сделать повторное сканирование, вероятно, убрать наркоз и дать Робину проснуться.
Моя первая операция закончилась чуть за полдень. Закончив с ней, я отправился в отделение интенсивной терапии, и на сердце у меня было неспокойно, так как я знал, что вердикт уже ясен. Возможно, даже подписан.
Катарина ждала меня.
Увидев меня, она опустила голову и прошептала, почти как тайну:
– Сканер показывает рассеянные поражения.
И больница рухнула в бездну.
Рухнули все мои красивые утешительные теории. Ужасная катастрофа: Робин на всю жизнь останется инвалидом, причем с одной из тяжелейших проблем – повреждением головного мозга.
Потрясенный, оглушенный, я рухнул на стул.
– Черт, было бы чудом, если бы он выкарабкался без потерь.
После долгого молчания:
– Где именно?
– В области коры. Они связаны с недостаточным кровотоком в течение слишком долгого времени.
Это она могла бы и не напоминать, я точно знал, что чем вызвано.
– Ах, черт. Вот же влипли! Что думаешь делать?
– Посмотрим все-таки, в каком состоянии он проснется. Отека почти нет, ждать уже незачем.
– А родители?
– Я с ними поговорю.
– Да, пожалуйста. Я с ними увижусь после тебя. Но, Господи, как это все будет тяжело! Подумать только, как настойчиво я их подталкивал к этой операции. Оправданий мне нет.
– Были обоснованные показания, Рене, мы все были за операцию, не ты один.
– Да, операция была оправданна, но и не обязательна. Та самая «серая зона». Для нас она темно-серая, для мамы светлее. Она хотела еще подождать. Проклятье! Если бы только я ее послушал.
Как заключенный, которому вдруг вынесли приговор, я отправился в операционный блок с тяжелым сердцем, ссутулившись, тяжело волоча ноги.
К счастью, операция во второй половине дня была не очень сложной. И что парадоксально – теперь мне было необходимо оперировать. Мне нужно было что-то делать, что помогло бы мне, хотя бы частично, на время, выйти из того оцепенения, которое овладело мной. Мой онемевший мозг реагировал на поступавшие сигналы верно, но с большей инерцией. Я замедлил движения, задал себе непривычный ритм, чтобы компенсировать возросшую задержку. Операция проходила как-то механически, словно в исполнении робота, как будто из нее убрали одну составляющую – разума и рассуждения. Я сам завершил операцию, вплоть до кожных швов: бессознательно я оттягивал момент, когда нужно будет встретиться с родителями Робина.
Наконец, совершенно обескураженный, я позвонил Катарине:
– Как у вас дела?
– Они просто раздавлены.
– Могу я с ними встретиться? У меня в кабинете?
– Лучше сам приходи сюда. Во всяком случае, ты будешь не один.
Я отправился туда, еще более подавленный, чем раньше. Оба были там, рядом со своим сыном, который все еще спал. Мать кипит гневом, у отца потухший взгляд. Мне трудно было смотреть им в глаза, настолько я чувствовал себя виноватым. Я не знал, что сказать, с чего начать. Как-то неловко, чтобы прервать это гнетущее молчание, я рискнул произнести пару банальностей бесцветным языком политиков.
– Наши опасения, к сожалению, подтвердились. Робин пострадал от кровотечения, которое вызвало асфиксию мозга.
Диалога не вышло. Масштаб драмы лишил его резонатора, который задерживает слова, наделяет их весом, посылает дальше, сталкивает, заставляет звучать. Мои реплики немедленно гасли в этой огромной пустоте и бесследно распадались. Да я и сам играл неискренне, пытаясь как-то заклясть слишком гнетущий момент. Я смущенно бормотал что-то неубедительное вроде того, что еще рано оценивать тяжесть повреждений, что всегда возможно восстановление. Даже если это так, в глубине души я точно знал, что прогноз для их сына останется неутешительным.
Мои лицемерные речи вывели мать из себя, сдержанность изменила ей, и она накинулась на меня с упреками за то, что я заставил ее согласиться на эту операцию. В ее глазах сверкал гнев, вытеснивший отчаяние. Я не спорил с ней, просто дал ей выплеснуть всю накопившуюся горечь, все упреки, всю боль. Когда поток иссяк, я пробормотал какие-то невнятные извинения и робко протянул руку, которую она все же пожала, как и отец, по-прежнему ошеломленный. И я ушел, мучимый стыдом.
Худшая из развязок.
Худшая из катастроф – когда мозг рушится на эту ужасную «ничейную землю», на эту грань, где уже нет жизни, но и смерти еще тоже нет. В это растительное состояние, которое может тянуться бесконечно. Для меня лучше ребенок, который не выжил во время одной из наших операций, чем ребенок, который получил тяжелую инвалидность, настолько серьезную, что жить в полном смысле слова он уже не сможет. А сейчас я знал, какое страшное увечье нанесено Робину – мальчику, которого ожидала бы счастливая, во всяком случае нормальная жизнь, а теперь, из-за нас, у него будет лишь мрачное и ущербное существование.
Это горечь моей профессии.
Я вернулся в свой кабинет, вышел через него в сад и прислонился к стволу дерева. Было уже поздно, темнота окончательно поглотила красные отсветы заката. Мои коллеги уже ушли, и я чувствовал себя по-настоящему одиноким.
Конечно, я опасался этого исхода. Я пытался заклясть его, убеждая себя, что удача, которая столько раз улыбалась мне в подобных случаях, не ускользнет и на этот раз, когда я так в ней нуждался.
Бремя было слишком тяжело. У меня больше не хватало сил, и я достал телефон и позвонил Доминик. Именно она часто была моей самой надежной опорой в реальности моей профессии. Мне нужно было услышать доброжелательный, но вместе с тем критически настроенный голос, способный судить о моей работе. Ее должность анестезиолога-реаниматолога дает ей особую высоту, с которой она может оценивать действия хирурга. Она может быть предельно резкой, если операция была сделана плохо, и именно эта объективность, на которую почти не влияет дружба, придает такую ценность ее суждениям. Удивительно, но я очень редко искал такой поддержки у родных. Я никогда не посвящал семью в мои дела на работе, отделив профессиональную жизнь от личной. Они догадывались о моих страданиях – по моему молчанию, раздражительности, унынию. И, хотя они всегда были рядом со мной, зная мою резкость в подобные моменты, они лишь изредка пытались меня расспрашивать.
– До, сканер показывает рассеянные повреждения. Парень уже по-настоящему не проснется.
– Я знаю.
– Я больше не могу, как же паршиво, слишком паршиво для него. Честно говоря, возникает вопрос, зачем я вообще занимаюсь этой работой.
Она поняла меня без лишних слов:
– Так, Рене, а сейчас успокойся. Ясно?
И, через несколько секунд:
