Через десять минут полного оцепенения механически, как робот, я снял трубку настенного телефона и позвонил Стелле. Замогильным голосом я попросил ее позвать родителей в мой кабинет.
Я сам должен был сообщить им невозможную новость.
Я сам должен был расстрелять их.
Я взял ответственность за операцию на себя. Я создал бригаду из этих людей, которых готовил сам. Их провал был прежде всего моим провалом. Я всего лишь требовал от них, чтобы они были рядом в этом страшном испытании, чтобы не оставляли меня одного.
Сцена, последовавшая далее, была одной из самых ужасающих, которые я когда-либо пережил. Боль этих родителей была нечеловеческой. Она была сильнее, чем может вынести живое существо. У нас тоже все болело – да, это была и физическая боль – потому что их страдание пронизывало нас насквозь. В голове у меня шумело, пульс стучал в висках, грудная клетка сдавливала сердце, живот снова скрутило, мышцы сводила судорога. Мы с коллегами были оглушены, лишены дара речи, полностью беспомощны перед этими родителями, которые, обнявшись, лежали на полу во власти стонов и рыданий.
Во власти полного уничтожения.
Шум и ярость в их высшей точке.
Два взрыва.
Их неистовство на несколько дней оглушило меня. Я словно окаменел, не в силах вырваться из этого кошмара, не в силах собраться с мыслями, не в силах согласовать свои мысли и действия. Я не оперировал несколько дней – слишком сковывало оцепенение. Никогда грохот и ярость не были такими шумными. Такими жестокими. Такими отупляющими. Никогда ярость не ревела так дико. Даже сегодня простое упоминание о ней снова оживляет то тяжелое чувство вины и раздирающую боль. И неизменно – конечно, потому, что нести эту память слишком тяжело – она вызывает эффект отторжения, встряску всего тела, чтобы изгнать этот кошмар, до сих пор внушающий отвращение.
Этот день еще не раз возвращался терзать меня. И всегда с неизменной силой. С неизменной яростью. Тогда с нами произошло самое худшее: неожиданная, случившаяся по нашей вине смерть ребенка, который должен был жить долго. Шок был таким болезненным, что до основания потряс мою уверенность. Не раз я задавался вопросом о том, что, помимо чистой ошибки, могло руководить нашими жизнями. О проклятом стечении обстоятельств, из-за которого ночью мы спасали жизнь молодого человека ценой жизни другого ребенка.
В конце декабря, когда мы разбираем итоги года, за который мы провели триста пятьдесят операций, мы насчитываем не больше семи-восьми оборвавшихся жизней. Большинство из них – это новорожденные с тяжелыми, трудно исправимыми патологиями, часто в сочетании с другими, не менее сложными пороками. Эти смерти вписываются во враждебный и мрачный контекст, когда шансов на выживание без операции также не существует. Наша ответственность в этих случаях зачастую очень мала. Ярость едва заметна.
Но затем все же неизменно возвращается тревожащая волна отчаяния: призраки двух, иногда трех детей, гибели которых можно было бы избежать. Они умерли от того, что наше решение или действие в чем-то дали осечку. Где в ответе не только судьба, но и мы. Эти смерти удручают нас и вновь вызывают сожаление своим шумом, а иногда бурную реакцию из-за ярости, которая разбушевалась слишком сильно.
Смерть, которая то и дело вмешивалась в мою работу, явила мне все свои обличья. От самого жестокого, когда она обрывала искрящуюся жизнь, до самого милосердного, когда уносила беспросветное существование. За исключением лишь одного! Лишь одного ее обличья, которое не вызывает протеста: обличья тихой смерти. Умиротворяющего обличья, которое она принимает, чтобы забрать жизнь, прожитую сполна. Жизнь, полную доверху, продлившуюся в прекрасном потомстве. Жизнь, которая устала, когда голова и тело пресытились, мечтают о покое и просят разрешения уйти.
Этого обличья смерти я никогда не видел в своей работе в педиатрии. И если иногда смерть не вызывала у меня отвращения и была даже желательна, то потому, что она избавляла от слишком безрадостного существования без настоящей жизни. И мы давали ей прийти, не ставя никаких препятствий. Только такая смерть, хотя и не становилась от этого прекрасной, ведь она уносила тех, кто не получил свою долю радости и горя – только она не принимала пугающего обличья. Она вызывала только тихий шорох.
Все другие смерти вызывали слишком много шума.
А иногда и ярости.
ЧЕРНИЛЬНАЯ КРОВЬ
«Чернила вместо крови».
Выражение восходит к Средневековью, когда предполагалось, что кровопускания восстанавливают баланс гуморов и очищают организм. В то время это выражение уже означало чувство сильного беспокойства и глубокой печали.
Цюрих,
2001–2012
– Могу я вас побеспокоить?
– …
– Только что звонили из «Rega». У них в вертолете ребенок из районной больницы, остановка сердца сразу после взлета. Они делают массаж сердца. Срочно требуют бригаду кардиохирургов.
Мы ошарашенно переглянулись.
– Они летят к нам? Сейчас?
– Да, через несколько минут сядут на крышу больницы.
Это Кристиан, наш коллега-кардиолог, ворвался к нам в операционную. Было одиннадцать часов утра. Мы только что закончили операцию на аортальном клапане, и сердце ребенка снова начинало сокращаться. Скоро оно заработает нормально и, если все пойдет как надо, мы сможем отключить аппарат искусственного кровообращения.
Я обернулся к Доминик, дежурному анестезиологу:
– До, нам отсюда никуда не деться полчаса минимум. Можно взять его в предоперационную?
– Да, второго ребенка еще не привезли. Он может подождать. Я позвоню в отделение, они подержат его в режиме ожидания.
Снова к Кристиану:
– Вес известен? А возраст?
– Они сказали – шесть месяцев.
Наконец, к перфузиологу Томиславу:
– Томи, готовь аппарат. Кто его знает, что там. Считай, восемь килограммов.
Я подозревал, что, если нам не удастся запустить сердце, придется обеспечить искусственное кровообращение. В первую очередь – чтобы поддержать жизнь, а еще – чтобы дать нам время. Время, чтобы решить, что еще можно сделать.
Своими сокращениями миокард дает энергию, которая обеспечивает циркуляцию крови во всем организме. Если желудочек – насос – теряет силу из-за инфаркта или в его клетках начинается фибрилляция – беспорядочный, асинхронный ритм, – кровообращение останавливается. Пламя в каждой клетке, в каждом органе больше не поддерживается и гаснет – с различной скоростью.
Массаж сердца – ритмичное сжатие его полостей – позволяет восстановить движение крови. Кровоток меньше обычного, но все же достаточен, чтобы поддерживать жизнь в организме в течение нескольких часов. Аппарат искусственного кровообращения восстанавливает нормальное кровообращение на более длительное время – несколько дней – до тех пор, пока не проявятся повреждения клеток крови, раздавленных роликами насоса. Искусственное сердце (самая распространенная конструкция которого сегодня – миниатюрная турбина) – самый совершенный аппарат. Он дорогой, довольно громоздкий, и его сложно имплантировать. Все же в строго определенных обстоятельствах он помогает обеспечить кровообращение в течение нескольких месяцев и даже лет. Трансплантация сердца остается самым изящным и эффективным способом заменить слабое сердце, правда, требующим постоянного лечения против реакции отторжения.
