— Я не адвокат, — сказала она, потея.
Слушание началось очень плохо. Я нервничал так сильно, что совершил нелепую ошибку во время произнесения клятвы, сказав вместо своего имени фразу: «Я, назовите свое имя». Все в зале смеялись. С этого момента я старался только слушать все обвинения и отклонять их одно за другим. Из-за того, что заключенные не имеют права присутствовать на заседаниях комиссии, где обсуждаются так называемые секретные улики, мне казалось, что я сражаюсь с невидимой армией обвинителей. К слову, я до сих пор не понимаю, как что-то может одновременно быть и «секретным», и «уликой». Член комиссии попросил Эми покинуть зал на время разбирательства, что я воспринял как возможность не следовать ее инструкциям. После этого я сосредоточился на том, чтобы на своем плохом английском рассказать о своей жизни во всех деталях как можно более понятно и четко.
Результат слушания был неудивительным — почти всем заключенным было отказано. Но я был воодушевлен. Моя попытка защитить себя не причинила мне вреда. Было ясно, что Эми впоследствии получила доступ к стенограмме слушания, но она никогда не ругала меня. И, что более важно, некоторые охранники даже поддерживали меня. Один из моих сопровождающих, которого все называли Моряк, смеялся над обвинениями после слушания. Он и его друг Большой Джей сказали мне, что мое слушание прошло успешно. Среди охранников я заработал славу невиновного человека. Я снова начал думать о том, чтобы поведать свою историю кому-то за пределами Гуантанамо.
Такая возможность появилась благодаря знаковому решению Верховного суда США в пользу жителя Великобритании Шафика Расула. Верховный суд постановил, что заключенные в Гуантанамо могут оспаривать содержание их под стражей в судах Соединенных Штатов. Наконец, мы имели право выступать в свою защиту, а наши дела стали рассматривать американцы, которые не входили в состав военных служб или разведки.
Первая встреча с адвокатами состоялась в середине июня 2005 года. Я подготовил для них полную историю моих задержаний. Один из охранников дал мне зеленый спиральный блокнот, в котором я записал все даты, имена и детали моей жизни и следствия, которое длилось на протяжении пяти лет. Я отдал эту тетрадь Нэнси Холлендер и Сильвии Ройс, когда мы встретились. Считаю, что мне очень повезло: заключенные не могли выбрать себе адвокатов, а некоторым требовались годы, чтобы довериться им. Но я был уверен, что мои адвокаты прислушаются ко мне. Они забрали тетрадь с собой и попросили меня продолжить писать.
Я снова начал работу, но в этот раз писал в виде повести. Чтобы убедиться, что мою рукопись не перехватили и не уничтожили, я писал ее кусками, отправляя чередой писем моим адвокатам. Благодаря этому все материалы становились адвокатской тайной, а значит, следователи не могли прочитать их. Когда я заканчивал часть, то просил конверт и запечатывал письмо как можно лучше, после этого его отправляли. Письмо доставлялось в специальную зону в Вашингтоне, где хранились все адвокатские материалы из Гуантанамо. Я писал день и ночь в изоляционном секторе лагеря «Эхо», в котором были только я и мои охранники, заваливая своих адвокатов письмами.
Я знал свою историю, но не знал всех слов, чтобы передать ее. Поэтому я часто сидел с охранниками, играл в карты, пил чай и одновременно продолжал писать. Если я застревал на каком-то слове или выражении, то просто спрашивал у них.
— Как сказать на английском, что кто-то резко начинает громко плакать?
— Разрыдаться, — ответил охранник, который был младшим офицером ВМС.
— Как ты назовешь человека, который говорит по радио? — спросил я.
Я тогда вспоминал женщину, которую слышал по радио, когда меня перевозили из аэропорта Аммана в иорданскую тюрьму. Сквозь наушники я слышал ее сонный голос, который перебивал чудесную музыку, рассказывая о погоде. Когда иорданская исполнительная группа поняла, что я слышу радио, они подскочили и вместо радио включили магнитофон.
— Ведущий? — ответил один из них.
— Я не знаю. Они еще ставят музыку.
— Диджей? — сказал другой.
— Как вы называете штуки, которые вставляете в уши?
— Наушники?
— Когда вы готовите, то надеваете что-то на руки, чтобы не обжечься. Как это называется?
— Рукавицы?
— Да, точно!
Я писал письма одно за другим, следя за нумерацией страниц, чтобы мои адвокаты смогли собрать всю рукопись. Я держал в голове все, о чем хотел написать: только правда, как я ее помнил, без приукрашиваний. Тогда я осознал, что можно выразить любую мысль на любом языке, если у тебя сила воли и люди вокруг, которые говорят на этом языке, и если ты не боишься задавать вопросы или ошибаться. Я писал до тех пор, пока было что рассказывать. 28 сентября 2005 года я просто написал: «Конец».
Когда я только начинал этот рассказ, я думал, что пишу ее для своих адвокатов, чтобы они могли знать мою историю и защитить меня как полагается. Но вскоре я понял, что пишу для других читателей. Для тех, чья нога ни разу не ступала на территорию Гуантанамо. Слишком много лет правительство Соединенных Штатов затыкало мне рот и говорило за нас обоих. Они рассказывали общественности лживые истории, в которых связывали меня с террористами, и люди не могли ничего узнать о моей жизни и о том, как с нами обращались. Теперь письма стали моим способом бороться с правительством. Я хотел, чтобы простые граждане судили меня, поэтому мне нужно было, чтобы эти письма попали кому-то лично в руки. Это был мой единственный шанс. Я не был уверен, что письма, которые я писал и передавал адвокатам, когда-нибудь станут книгой. Но я верил в книги и в людей, которые их читают. Всегда верил, с тех самых пор, как ребенком держал в руках свою первую книгу. Я думал о том, что бы произошло, если бы кто-то за пределами тюрьмы держал написанную мной книгу.
Это произойдет только через девять лет. Но даже простое написание тех писем воодушевило меня. Теперь, когда Эми убедила меня сообщить о плохом обращении в тюрьме, я согласился. Она уведомила своего начальника, лейтенанта-полковника по имени Форест. Они расспросили меня о долгих годах в тюрьме, о «Секретных проектах», касающихся моих допросов, и сказали, что они заполняют официальные заявления. Позднее в 2005 году, когда я снова оказался перед комиссией, занимавшейся нашими делами, я почувствовал, что могу спокойно рассказать многое из того, о чем писал в письмах и рассказывал Эми. Сейчас мне странно осознавать, что тогда меня больше интересовало, чтобы моя история выбралась из Гуантанамо, чем мое собственное освобождение. Я сказал комиссии, что написал книгу обо всем, что рассказал им, и предложил прочесть ее. Они слушали меня много часов, задавали разные вопросы. Только в конце слушания я узнал, что комиссия не в силах повлиять на мое дело. После, когда моим адвокатам разрешили получить стенограмму слушания Административной комиссии, мы обнаружили, что многое из того, что я рассказал о жестоком обращении со мной, не записано. Именно в тот момент, когда я начал рассказывать о самых ужасных издевательствах, записывающее оборудование стало «непригодным».
