— Слушай, у меня еще много работы в Вашингтоне и заграницей. Возможно, мы будем видеться не так часто, как ты к этому привык. Но ты знаешь, что меня радует, а что раздражает, — сказал он.
— Конечно знаю! — сказал я ему.
Зулей уладил кое-какие разногласия с моей новой командой в мою пользу и оставил мне на память камуфляжную пустынную шляпу. Эта шляпа все еще у меня. После этого разговора я никогда больше его не видел.
Наконец в сентябре 2004 года после долгих споров с правительством Красному Кресту разрешили встретиться со мной. Представителям Красного Креста показалось странным, что я внезапно исчез из лагеря, будто земля поглотила меня. Но их представители потерпели неудачу в попытках увидеть меня или хотя бы узнать, где меня держат.
Международный Комитет Красного Креста очень беспокоило мое положение, но они не могли прийти, когда я нуждался в них больше всего. Я не виню их, они определенно очень старались. В Гуантанамо следователь всегда несет ответственность за радость и отчаяние заключенного и полностью его контролирует. Генерал Миллер и его коллега Ричард Зулей категорически отказывались связывать меня с Красным Крестом. Только после того, как генерал Миллер покинул Гуантанамо, представителям Креста дали возможность увидеться со мной.
— Ты последний заключенный, ради встречи с которым нам пришлось бороться. Со всеми остальными проблем не было, — сказала Беатрис, представитель Красного Креста. Беатрис была крошечной белокожей дамой примерно 50 лет, у нее были кудрявые волосы и очень серьезное выражение лица, как если бы она искренне была из-за чего-то расстроена.
Она и ее коллеги пытались расспросить меня обо всем, что случилось, пока они не могли видеться со мной. «Мы разговаривали со многими заключенными, с которыми жестоко обращались. Но нам нужно узнать все о тебе, чтобы мы могли предотвратить насилие в дальнейшем». Несмотря на их просьбы, я не рассказывал им о жестоком обращении со мной, потому что боялся возмездия. Еще я молчал просто потому, что Красный Крест был не в состоянии хоть как-то повлиять на правительство США: они пытались, но правительство не поменяло своего курса ни на дюйм. Если они разрешали Красному Кресту встретиться с заключенным, это означало, что работа с ним была завершена.
— Мы не сможем помочь, если ты не расскажешь, что с тобой происходило, — уверяли они меня.
— Прошу прощения! Меня интересует только отправка и получение писем, и я благодарен, что вы помогаете мне с этим.
Беатрис была высокопоставленным представителем Красного Креста из Швейцарии, и она расследовала мое дело. Ее коллеги в Вашингтоне прислали ее, чтобы убедить меня рассказать, что со мной происходило; она, как и другие до нее, пыталась заставить меня говорить, но это ни к чему не привело. Я просто был слишком напуган. Я заметил, что Беатрис была расстроена из-за меня, когда уходила, но она пыталась переубедить меня.
— Мы понимаем твое беспокойство, — сказала она мне. — Все, о чем мы беспокоимся, это твое состояние, и мы уважаем твой выбор.
Несмотря на то что беседы с Красным Крестом должны быть конфиденциальными, позднее меня допрашивали о первой встрече с ними, и я честно рассказал своим следователям, о чем мы говорили. Потом я рассказал об этом представителю Красного Креста, и после этого меня ни разу больше не допрашивали о наших встречах. Мы, заключенные, знали, что за нашими беседами с представителями Красного Креста следили. С некоторыми заключенными потом разбирались из-за того, что они рассказали представителям Красного Креста, хотя следователи ЕОГ никак не смогли бы узнать об этих признаниях, если бы за встречей заключенных с представителями Красного Креста не велась слежка. Многие заключенные отказывались разговаривать с представителями Красного Креста, потому что подозревали, что вместо их представителей с ними на самом деле будут говорить переодетые следователи. Я сам знаю несколько следователей, которые выдавали себя за независимых журналистов. Но мне это казалось слишком наивным: нужно быть идиотом, чтобы перепутать следователя с журналистом, и есть методы получше, чтобы получить всю нужную информацию от глупца. Из-за подобных случаев между заключенными и Красным Крестом установились напряженные отношения — некоторых представителей даже оскорбляли и плевали им в лицо.
Примерно тогда же меня попросили пообщаться с настоящим журналистом. Времена генерала Миллера были тяжелыми для всех: он был очень жестоким человеком и решительно вредил уже и без того искалеченному имиджу правительства США. Теперь многие люди из руководства страны пытались очистить свою репутацию.
— Знаешь, многие врут об этом месте, утверждая, что заключенных пытают. Мы бы хотели, чтобы ты пообщался с независимым журналистом из Wall Street Journal и опроверг все, в чем нас подозревают.
— Ну, вообще-то меня пытали, и я расскажу журналисту правду. Чистую правду. Без преувеличения или преуменьшения. Я не собираюсь никого оправдывать, — сказал я.
После этого интервью отменили, что было хорошо: я все равно не хотел ни с кем общаться.
Со временем меня познакомили с моим новым «секретным» боссом. Я не знаю наверняка, почему команда держала его имя в тайне и пыталась убедить меня, что Ричард Зулей все еще был главным. Скорее всего, потому, что они подумали, что я не буду настроен на сотрудничество с кем-то кроме Зулея. Но они ошибались: больше, чем кто-либо из разведки, я был заинтересован в том, чтобы вынести мою историю в свет. Полковник Форест работал над моим делом за кулисами некоторое время, а затем пришел ко мне, чтобы познакомиться лично. Я не знаю его настоящего имени, но он представился Морпехом. Это был белый мужчина около 40 лет, ростом примерно 180 сантиметров и со светло-русыми волосами. Он показался мне довольно интеллигентным и вдумчивым, и, кажется, он расценивал свою работу, как сбор данных, а не пытки людей. Во время наших бесед он показался мне довольно скромным. Он делал все возможное, чтобы сделать мою жизнь в тюрьме как можно легче.
Я попросил его перестать держать меня в изоляции и позволить увидеться с другими заключенными, и он организовал мне несколько встреч с заключенным-египтянином по имени Тарик Аль-Савах, в основном, чтобы мы вместе поели и поиграли в шахматы. Не Тарика я хотел бы увидеть в первую очередь, но не мне было решать, с кем встретиться. К тому же я просто до смерти хотел увидеться с другим заключенным, с которым у меня было что-то общее.
В начале лета 2005 года они перевели Тарика с соседний со мной домик и разрешили нам видеться во время отдыха
[127]. Мистер Аль-Савах был старше меня, ему было около 48 лет. Кажется, ему не удалось перенести шок от заключения и сохранить свой рассудок. Он страдал от паранойи, амнезии, депрессии и других ментальных расстройств. Некоторые следователи утверждали, что он притворяется, но, как мне кажется, он окончательно сошел с ума. Я не знал, кому верить, но мне было все равно. Мне страшно нужна была хоть какая-то компания, и он смог составить мне ее подобие.
