О подобной задаче я раньше не думал. Было в этом что-то неправильное, граничащее со святотатством – разделять их таким вот образом. Я ждал, пока детектив осторожно закреплял на похожих на птичьи лапки руках женщины с изувеченными пальцами и сломанными ногтями пластиковые пакеты. А потом, пока другой детектив фиксировал происходящее на видео, постарался отбросить все мысли о святотатстве и принялся за работу.
Ничего такого мне раньше совершать не доводилось. Фактически я имел дело с двумя разными типами останков, поскольку по своему состоянию они заметно отличались друг от друга. Если тело матери было подвержено воздействию воздуха, мух и грызунов, то ребенок в ее утробе оказался защищен значительно больше. Тело матери разрушалось извне, ее внутренние органы по мере высыхания уменьшались в размерах. В обычных условиях ребенок прошел бы те же стадии преобразования, когда бы процесс мумификации не затронул и его.
Вот в этом не было ничего обычного. Брюшная полость матери зияла открытым отверстием, выставляя напоказ крошечные косточки младенца. Будь это следствием прижизненного ранения, на юбке и футболке остались бы хорошо заметные следы крови. Поскольку их не наблюдалось, причину следовало искать в чем-то ином. Собственно, и вариантов-то этого имелось немного… точнее, всего один: крысы. Они обитают на чердаках, и тело женщины наверняка подвергалось их нашествиям, прежде чем мумифицировалось. Однако, в отличие от широко распространенного мнения, основными падальщиками, пожирателями человеческих останков являются вовсе не крысы. Лисы, собаки и даже домашние кошки гораздо более прожорливы, и при таких размерах их трудно в этом винить. Стоило бы любому из этих животных попасть на чердак, и последствия были бы аналогичными. Процесс пожирания тела начался бы с мягких тканей лица и шеи, а закончился бы разгрызанием костей. Кстати, по тому, как далеко зашел этот процесс, также можно с относительной точностью определять время, миновавшее с момента смерти.
Впрочем, судя по тому, что я видел, здесь такого не происходило. Отметины зубов ограничивались более или менее открытыми частями тела. Помимо травм от бесплодных попыток выбраться с чердака, подушечки пальцев носили следы маленьких крысиных зубов, что исключало возможность идентификации трупа по отпечаткам.
Подобные же следы были на ушах, носу и веках женщины, из-за чего лицо превратилось в зловещую маску. Все это позволяло предположить, что этим не занимался никто крупнее крыс. Хотя края вскрытой брюшины также были обглоданы, а крошечные кости эмбриона удостоились еще большего внимания, похоже, все это закончилось довольно давно. Пустые оболочки яиц внутри брюшной полости подсказали мне, что личинки Calliphoridae тоже приняли участие в пиршестве, и я склонялся к мысли, что основной ущерб останкам нанесли не крысы, а именно они.
Мухи откладывают яйца в брюшную полость только при наличии открытой раны. Для этого ране не обязательно быть большой: даже пореза или царапины достаточно, чтобы послужить насекомым приглашением к трапезе. Однако никаких следов того, что перед смертью жертва получала какие-либо травмы, я не видел: ни бинтов, ни пластыря, ни на теле, ни в складках брезента, в котором переносили тело. Да и на том месте, где тело лежало первоначально, тоже не обнаружили ничего подобного.
Что ж, эта загадка могла подождать до прибытия в морг.
Переставив одну из треног с прожектором ближе, я сосредоточился на горстке трогательно крошечных косточек. Пока я занимался ими, громкий стук снизу известил всех, что ложную перегородку наконец начали демонтировать. Я не позволил себе отвлечься на это.
Работа с хрупким скелетом неродившегося ребенка требовала предельной осторожности. Он сохранился не полностью, поскольку отдельные кости растащили крысы, или кто его здесь нашел. Оставшиеся кости отцепились друг от друга и перемешались – скорее всего, пока мумифицированное тело матери переносили на это место. Впрочем, крысы тоже приложили к этому старания. Я вынимал кости по одной и укладывал в маленькие пластиковые мешки, стараясь не путать правые и левые. Миниатюрный размер скелета означал, что процесс этот будет долгим, и все это время меня поджаривал стоявший рядом прожектор.
Поглощенный извлечением крошечного позвоночника с помощью пары пинцетов, я не стал оборачиваться на шум тяжелых шагов по настилу.
– Вы еще долго? – раздался голос Уэлана.
– Ровно столько, сколько потребуется.
Ответ прозвучал резче, чем хотелось бы. Я пытался отвлечься от мрачного характера своего занятия; судя по всему, у меня это плохо получилось. Я уложил позвоночник в мешок и выпрямился.
– Примерно половина еще осталась, – сообщил я. – Быстрее не сумею: кости можно повредить.
– Да, я понимаю.
– Как там у них, продвигается?
– Помаленьку. Мы решили не использовать электрических инструментов. Только молотки и долота. Не так скоро, зато и пыли меньше. Надеюсь, к полудню пробьемся и запустим туда детективов.
– А где Уорд? – Я не видел ее с того момента, как она ушла с утреннего совещания.
– У руководства в Управлении, но должна подъехать позднее. Она хотела поговорить с вами.
Я кивнул. Как только Уэлан ушел, я снова склонился над останками, выуживая ребро размером с рыбью косточку.
Я даже не удивился тому, зачем понадобился Уорд.
Грачи, угнездившиеся наверху разрушенной стены, походили на монахов в капюшонах. Они вполне могли сойти за каменных, когда бы время от времени один из них не склонял голову набок или не копался клювом в перьях. А потом все снова замирало, и птицы молча ждали.
Едва видная сквозь густой плющ, лишенная крыши церковь стояла на поляне, окруженной деревьями в осенней листве. Точнее, из стен осталась только одна, и сквозь арочное окошко в центре ее сияло безмятежно-голубое небо. Другие стены уже несколько веков назад превратились в груды поросшего мхом камня. Посередине бывшего нефа лежал поваленный ударом молнии дуб. Не такой древний, конечно, как сама церковь, но все равно очень старый. Корявый ствол его потемнел и обуглился в месте, куда попала молния. Смертельно раненное дерево продолжало цепляться за жизнь, и на ветвях его росло еще несколько листиков.
Даже не верилось, что я отошел от больницы всего на расстояние броска камня, а за стенами парка царит обычная лондонская суматоха. По стволу дерева скользнула белка, задержалась, чтобы недовольно фыркнуть на меня, и шмыгнула дальше в крону. Я смотрел ей вслед, потом закрыл глаза и запрокинул голову, подставляя лицо солнцу.
Закончив дела на чердаке, я испытывал острую необходимость проветриться. После того как кости ребенка были извлечены и унесены вниз, эвакуация останков женщины представлялась сущей безделицей. И я с облегчением вздохнул, когда все завершилось. Залитый светом прожекторов чердак казался тесным и лишенным воздуха, и я пропотел насквозь задолго до того, как закончил работу. И не могу сказать, чтобы меня раздражал физический дискомфорт: к такому я привык давно. Да и мрачный характер того, чем я занимался, тоже вряд ли был тому причиной. Скорее проблема заключалась в самой больнице. Здание зловеще действовало на нервы – и чем дольше ты в нем находился, тем сильнее становилось это ощущение. Я надеялся, что это пройдет, когда спущусь с чердака. Но и в длинных, полных гулкого эха коридорах лучше не стало. Им, казалось, не будет конца, здесь царил запах плесени и мочи, а цепочка прожекторов, освещавших дорогу, лишь сгущала темноту вокруг. Свет из коридора, падая сквозь открытые двери в палаты, выхватывал из темноты клочки интерьера: перевернутые стулья, сломанные каталки… Если здесь когда-то исцеляли людей, следов этого на ободранных стенах практически не сохранилось. Привести сюда людей могло теперь только отчаяние.
