Я повидался с семьей Одуйи, включая его партнера, задумчивого мужчину лет сорока, с которым уже встречался, собирая документы для работы на общественных началах по тому самому делу, о каком Одуйя со мной так и не успел толком поговорить. Родители активиста старались сдерживать свои эмоции и не стали открыто обвинять меня в смерти сына. Даже так эта встреча была тяжелой для нас.
Однажды днем, несмотря на советы Уорд, я съездил проведать Мирза. Тафономист уже не был прикован к постели; когда я вошел, он сидел в инвалидном кресле в шортах и больничном халате. Одна худая нога белела голой кожей, другая заканчивалась забинтованным обрубком. На коленях лежала раскрытая книга, но смотрел он в пространство. Рыжие волосы лежали неопрятной копной. Мирз не сразу увидел меня, а потом на его лице вспыхнул румянец. У кровати стоял стул для посетителей, но я не стал садиться.
– Как вы? – спросил я.
Он развел руками и покачал культей.
– А вы как думаете?
Было в его глазах нечто такое, от чего встречаться с ним взглядом требовало усилия. Много дней я размышлял над тем, что сказать ему, и вот я стоял здесь, а на ум ничего не приходило.
– Мне жаль, – произнес я.
Я знал, что Мирзу сообщили, кто находился за рулем автомобиля, который его сбил. И с какой целью. Он попробовал усмехнуться, но у него не получилось. Румянец заливал щеки, лицо и шею, от чего впавшие глаза лихорадочно блестели.
– Вам жаль? Что ж, тогда все в порядке. Зашибись, не так ли?
– Послушайте, если бы я мог…
– Чего? Вернуться назад во времени? Вернуть мне ногу?
Мирз отвернулся, губы его дрожали.
– Оставьте меня в покое.
Уорд была права: мне не следовало приходить. Я молча шагнул к двери.
– Хантер!
Я остановился. Пациенты на других койках смотрели на нас. Казалось, Мирз вот-вот расплачется. Руки его вцепились в подлокотники инвалидного кресла. Голос дрогнул:
– Это вы должны были сидеть здесь. Не забывайте.
Дверь за мной закрылась.
Уорд продолжала снабжать меня новостями о расследовании убийств в Сент-Джуд. Профессора Конрада выписали из больницы, и в ближайшее время он собирался вернуться к работе. Состояние Уэйна Бута тоже улучшалось благодаря уходу и лечению, однако рассчитывать на полное восстановление двигательных способностей и речи он не мог. Что же касалось Лолы, Уорд рассказала мне, что та вдруг прекратила сотрудничать со следствием, отказываясь не то чтобы признать, но хотя бы ознакомиться с выдвинутыми против нее обвинениями. Замолчала она после того, как полиция сделала еще одно открытие.
– Мы выяснили обстоятельства смерти, о которой рассказала вам соседка. Четырнадцатилетнего подростка, скончавшегося от передоза инсулина. Против Лолы тогда не выдвинули обвинений, потому что не нашлось свидетельств того, что она совершила это намеренно. Все исходили из того, что это несчастный случай. Но мы узнали: парень ходил в ту же школу, что и Гэри Леннокс. Он был на два года старше, но как по-вашему, над кем он издевался до того, как попал в больницу?
– Она убила мальчика за то, что он издевался над ее сыном? – Даже после всего, что произошло, это не укладывалось у меня в голове.
– Лола в этом не сознается, но, вероятно, так оно и было, – произнесла Уорд. – Ужасно. Эти люди погибли из-за того, что матери казалось, будто они причиняли боль ее сыну. А в конце концов она убила его сама.
Уорд собралась уходить: ее ждали свои собственные, более приятные материнские заботы.
Единственное, что было неясным во всей этой истории, – куда пропали останки Гэри Леннокса. Надежды на то, что это прояснит его мать, не было. Уэлан выдвинул предположение, что она могла просто выкинуть их в мусорный контейнер, однако я сомневался. Иконостас, в который она превратила сервант у себя дома, вряд ли имел целью только добавить мучений Уэйну Буту. Он был еще и тем же, что настоящий иконостас, – святилищем. Лола не выбросила бы обгоревшие кости сына лишь для того, чтобы избавиться от улик.
Вскоре после этого мне позвонил Уэлан.
– Хотите прогуляться с собачкой? – спросил он.
Руины древней церкви выглядели в это время еще более унылыми. Плющ продолжал цепляться за остатки стены, а мох на упавших камнях был гуще. Но окружавшие поляну деревья стояли голые, а опавшая листва устилала землю толстым гниющим слоем.
Несколько грачей, нахохлившись под дождем, смотрели на нас с деревьев. День выдался отвратительный, но один из членов нашего отряда, похоже, этого не замечал. Стар весело трусил по краю поляны: здешние запахи явно нравились ему гораздо больше, чем вонь заброшенных больничных палат.
Идея пройти с ищейкой по маршруту, который могла выбрать Лола, забрав кости сына из бойлера, принадлежала Уэлану. Мы начали свой путь от груды битого кирпича на месте снесенного морга, которая стала казаться меньше в несколько раз по сравнению с обломками главного корпуса. Дальше мы просто следовали за лабрадором, вынюхивавшим дорогу между снесенными постройками к роще за территорией больницы.
Останки Гэри Леннокса мы нашли на поляне. Точнее, обнаружил лабрадор. Их даже не слишком старались спрятать. Обнюхав развалины церкви, пес направился к разбитому молнией дубу. На нем в паре футов от земли зияло дупло, окруженное тонкими побегами. В глубине дупла, невидимые снаружи (да и в дупле-то почти неразличимые), лежали обугленные человеческие кости. Череп почернел и растрескался, а на верхней челюсти недоставало нескольких передних зубов.
Пока из дупла доставали последние кости Гэри Леннокса, я вспомнил свою первую встречу с Лолой на этом месте. И то, какой раздраженной была она, увидев у развалин церкви постороннего человека. Мне с самого начала казалось, что не в ее характере собирать мусор на лесной поляне, но теперь я сообразил, зачем она это делала.
Лола ухаживала за могилой сына.
На улице пошел снег. Мелкие снежинки липли к оконному стеклу и таяли, сползая вниз. Я поерзал на неудобном стуле, испытывая сильный соблазн уехать под предлогом плохой погоды. Теперь, явившись сюда, я пытался понять, чего хотел этим добиться.
Я просто чувствовал, что должен это сделать.
В коридоре послышались шаги, и внутри у меня все сжалось, словно шрам ниже моих ребер обладал собственной памятью. Дверь отворилась, и появился дежурный охранник. Я привстал, когда следом за ним в комнату вошла, шаркая, женщина. Болезненно-худая, в простой белой рубахе, сквозь нее просвечивали костлявые плечи. Клочковатые седые волосы были коротко острижены, а на виске, на котором виднелся заживающий шрам, – выбриты.
Угроза, таившаяся раньше в этой хрупкой фигуре, исчезла. Охранник, придерживая под руку, подвел ее к стулу, стоявшему напротив моего. Бледная кожа на лице до сих пор слезала струпьями, хотя ожоги почти зажили. Но самым жутким было не это. Глаза, тревожно шарившие по комнате, были молочно-белыми, как от катаракты. Кипящий кофе сжег чувствительную роговицу, оставив неизлечимые шрамы. Наверное, хирургическое вмешательство могло бы вернуть ей часть зрения, но даже если это разрешили бы судебные инстанции, мир все равно остался бы для нее серым туманом. Последняя травма, уверяли психиатры, перегрузила ее и без того хрупкую психику.
