Книга День открытых обложек, страница 65. Автор книги Феликс Кандель

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «День открытых обложек»

Cтраница 65

…когда фрукты-овощи отдают ни за что, ходит по рынку женщина нестарая, в силе, с озабоченной складкой на переносице, мужчина шагает следом с кошелками.

– Не жидись, – говорит Макарон, до пенсии самая малость. – Купи клубнички.

А Любка через плечо:

– Клубничка – не сезон, стану я переплачивать. Денежки наши тугие. Не горстаются, а берутся счетом.

Покупает зато бананы с апельсинами. Яблоки переспелые на пирог. Помидоры давленые в суп. Вино для гостей.

Хана зайдет к вечеру. Фрида. Алик Сорокер. Да Танькин жених Яир.

– У нас так, – говорит жениху Любка, тёща по-нашему. – Чтобы без жалоб. Видели очи, что брали к ночи. Переведи ему.

Танька переводит.

– И у нас так, – отвечает Яир, глазом обмирая на доставшиеся ему прелести. – А не то в Сибирь.

И они укатывают в город.

У него машина с прогорелым глушителем, лысыми колесами и вмятиной на боку, но Танька королевой сидит возле жениха, во всю губу барин. Завтра ему в армию на месяц, и Танька не воротится до завтра. Ради Яира она должна пройти гиюр, хупу с ктубой, – Танька затрудняется с переводом на русский.

– Ты марки собираешь, – выговаривает Любка Макарону, не отрываясь от экрана, – а эти, погляди-ка, на оленя охотятся. По лесу. Посреди красотищи. Стоит стрункой, рога выставил, шерстка шелковая, глаза навыкате...

Пауза.

– Уж лучше марки собирать...

Ночами Макарону снится деревня Охлебаиха на пригорке, и наплывает оттуда кровавозубое, в кузовах с бортами – смертная на всех пауза, а он ожидает на развилке, у того окопа, который не забросали гранатами.

Он был невезучий, инженер Макарон, а там, надо же, повезло.

У Бога дальний прицел.

Сидит. Пересыпает песок из горсти в горсть. Прожаривается на припеке. Убили бы в ту минуту, не познал бы Любку. Не родил Таньку. Не попал в город на холмах. У каждого своя Охлебаиха, где удалось не умереть…

Любкина мать присылает письма из Москвы, выводит с уважением на конверте: «Госпоже Макарон».

Пишет. Зачеркивает. Слезой заливает.

Ходит на кладбище к папе Макарону с мамой, к бабушке Макарон с дедушкой, подсаживает цветы и прибирает, – не свои, вроде, да не чужие. Кто были, куда подевались, некого будет спросить, некому ответить.

«Мама, – отвечает Любка, – летом тут тепло, мама, можно ходить безо всего, и в магазинах полно, а что евреи кругом, так я привыкла».


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Глаза стареют прежде всего…

…первыми стареют глаза.

Потом всё остальное.

Взглянул ненароком в зеркало, увидел чужие глаза на своем лице. Их истинный – на миг – горестный взгляд, скрывающий от хозяина тайну уходящих лет.

Сморгнул – и они приняли обычное выражение, к которому привык.

Те, чужие глаза, видел редко.

Два или три раза за годы…

Год 1977-й.

Мы уезжали без надежды на возвращение. Не было для нас возвращения по тем правилам.

Перед отлетом приехали на Востряковское кладбище, поклонились могилам. Последний, виделось, раз.

Прожили до отъезда годы долгих ожиданий и затянувшегося прощания, которые пытался воссоздать в книге «Врата исхода нашего». А в ней песня на идиш с пластинки моего отца, с переводом на русский язык.

По сей день помню.

Запрягайте, хлопцы, коней,

Кони вороные,

Кони вороные.

Мы поедем догонять

Годы молодые.

Мы поедем догонять

Годы молодые.

Постоял на прощание в комнате, куда меня принесли из роддома, в ванной постоял и на кухне. Им жить тут‚ в прежнем обитании. Отцу – сидеть у телефона на колченогом стуле‚ маме – бежать легко и торопливо на каждый звонок.

Дуновение пробилось издалека. Пирога с корицей‚ который она пекла.

Телефон прозвонил коротко. Старый‚ больной голос позвал родителей.

Дом прощался со мной тенями‚ звуками‚ запахами...

Из Москвы получили письмо:

«Красноармейская улица и улица Усиевича помнят своих старых друзей. По вечерам мы шагаем по ним, особенно в теплые летние вечера, и нас окружают те, кого нет, – так, думаю, будет и дальше…»

«Мы скучаем без вас. Возвращаясь с прогулки, ожидаю вопроса Елены Михайловны: ”Не встретил ли Феликса и Тамару?” И хотя она шутит, мы задумываемся и даже вздыхаем…»

Через полгода после нашего отъезда умерла в Москве мама Тамары.

Потом – ее отец.

Мы заказывали разговоры, и сестры оплакивали родителей по телефону, через неодолимые границы. Две сестры в Москве, Тамара в Иерусалиме.

Я стоял рядом.

Глядел. Слушал. Запоминал. Хмурил брови.

– Их надо судить. Всех их. Пусть наслаждаются своей властью. Пусть безобразничают по материкам. Но чтобы дочка не могла приехать на могилу родителей?.. Не прощу. Никогда не прощу.

Не простил и теперь.


В этой книге немало…

…возврата в минувшее.

Эта глава – наездом в теперешнее.

А точнее, появление в Москве, знакомства заново, хоть и жили тут, рожали сыновей, похоронили моих родителей, полвека почти отшагали по улицам-бульварам, впитывая, оглядывая, ощупывая…

Мы прилетели ночью. Впервые через тринадцать лет.

Я с Тамарой.

Тамара со мной.

Было прохладно. Поддувал ветерок. Дни солнечные‚ дни пасмурные‚ и улицы‚ дворы‚ перекрестки‚ всплывавшие в памяти. Прошли по Большой Молчановке, мимо школы моей‚ мимо детской поликлиники‚ памятной уколами‚ и родильного дома, мимо аптеки на углу‚ которой давно нет‚ мимо Гоголя‚ притулившегося во дворике‚ мимо‚ мимо...

– Вы не здешние, – сказали, приглядевшись, в метро.

– Говор иной?

– Говор тот же. Глаза другие.

Приехали на Востряковское кладбище‚ к родным могилам, куда не было, казалось, возврата. В те дни умер двоюродный брат мой‚ огромная толпа его провожала‚ и я, единственный из всех‚ смог прочитать кадиш: «Да возвеличится и освятится великое имя Его...».

Побывали и на Никитском бульваре, главном бульваре моей памяти, поднялись на лифте‚ огладил дверь в детство свое, заглянуть не посмел. Из этой комнаты увезли отца. В ней умерла мама моя. Ноги дрожали‚ сердце колотилось, но в иные приезды сижу на скамейке, посматриваю на окна под крышей‚ посреди водосточных труб.

Стариков на бульваре нет.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация