Иногда пациенту удается помочь, установив в домашних условиях аппарат искусственной вентиляции легких. Кислородные ингаляции помогают сохранить определенную подвижность и самостоятельность, смягчают симптомы удушья. Однако зависимость от прибора, страх перед ошибкой в его использовании или перед его отказом сильно ухудшают качество жизни.
Дополнительная возможность для хронических больных, которая применяется слишком редко, — обращение к паллиативной медицине. Паллиативная медицина? Многие, услышав такие слова, сразу представляют себе некое последнее пристанище перед смертью. Но паллиативная помощь заключается не только в этом, но и в медицинском сопровождении самых тяжелых хронических заболеваний, что тоже является очень деликатной темой. Пациенты с запущенным раком открыто принимают паллиативную помощь, потому что осознают бесповоротность своего диагноза. В случае же с такими хроническими заболеваниями, как ХОБЛ или фиброз легких, человеку трудно прийти к пониманию и осознанию, что улучшение состояния уже невозможно. Консультация с врачом из центра паллиативной помощи воспринимается им как крушение всех надежд: «Мой доктор от меня отказался». Но дело в том, что у больного появляется шанс высказать все, чего он хочет и главным образом чего боится. Как я хочу (и как не хочу) умереть? Какие страдания пугают меня больше всего? Для легочных больных это в первую очередь удушье. Эффективно снять приступ можно, к примеру, с помощью морфия, если все остальные способы уже испробованы.
Умирание легких происходит у хронических больных на протяжении длительного времени. Первая фаза, длящаяся порой несколько недель, проявляется в том, что больной замыкается в себе, обрывает всякие социальные контакты. Постепенно у него снижается чувство жажды и голода, все больше времени он предпочитает проводить в постели. Возникают затруднения и перерывы в дыхании, наблюдается отечность рук и ног. В активной фазе смерти, охватывающей два-три последних дня жизни, больного с трудом удается разбудить. У него падает артериальное давление, дыхание становится нерегулярным и прерывистым. Для родственников это самое тяжелое время: близкий человек вроде бы еще здесь, но в то же время находится где-то далеко. В такие моменты мы думаем о том, что он чувствует, о чем думает, слышит ли нас, чего ждет, что у него болит. Говорят, что из всех внешних чувств слух у умирающего человека пропадает в последнюю очередь. Даже если больной не демонстрирует никакой видимой реакции, очень важно говорить с ним и давать ему понять, что вы рядом, — до последнего вздоха!
Вспоминаю, как, будучи студентом, в первый раз сидел у постели умирающего в неврологической клинике. Я, естественно, был взволнован и в то же время рад, что мне доверили ночное дежурство в его палате. Я достаточно долго ухаживал за этим пожилым мужчиной и знал, что у него нет родных. Мне это казалось очень человечным жестом, который не вписывался в привычные представления о том, как люди умирают в больницах. Конечно, я испытывал и определенное любопытство. Что происходит, когда жизнь покидает тело? Существует ли тот самый «последний» вздох? Замечу ли я его? Тяжелобольной старик умирал почти всю ночь. Я регулярно делал записи, смачивал его губы водой, поправлял время от времени кислородную маску. Пациент находился в глубокой коме: он был бледен, пульс едва прощупывался, нижняя челюсть отвисла. Чем дольше я сидел рядом с ним, тем все более расслабленными и спокойными становились черты его лица, и только легкие не прекращали борьбы. Было что-то завораживающее в том, как упорно они продолжают свои безнадежные усилия: грудная клетка поднималась и опускалась, как бы игнорируя тот факт, что смерть постепенно завладевает всем остальным телом. Казалось, легкие говорят: «С нами этот номер не пройдет!» Временами дыхание останавливалось, а затем вновь возобновлялось, прерываясь хрипами. Слизь, скопившаяся в дыхательных путях, еще больше затрудняла его. Мне вспомнилось стихотворение Дилана Томаса 1952 года, где он описывает смерть: «Не уходи безропотно во тьму! Не дай погаснуть свету твоему!» Томас, сам страдавший от сильного бронхита, долго наблюдал, как умирал его отец, который был заядлым курильщиком и болел раком гортани. Возможно, он, как и я, стал свидетелем такой же борьбы за жизнь и она вдохновила его на эти строки. Легкие моего пациента сопротивлялись смерти, отчаянно цеплялись за жизнь, не хотели дать погаснуть свету. «Довольно мучений, — подумал я. — Все будет хорошо». И дыхание стихло.
Отголоски прежней жизни: легкие и душа
Легкие и душа — долгое время эта тема была подобна минному полю, пролегающему между позициями двух непримиримых фракций. Еще и сегодня не совсем ушли в прошлое старые предрассудки и недоразумения. Почему эта тема окрашена такими сильными эмоциями? С исторической точки зрения корень проблемы заключался в том, что различные научные дисциплины пытались присвоить себе абсолютную правоту во всем, что касается возникновения и лечения заболеваний. Все бы ничего, но в данном случае обе стороны категорически заявляли, что противоположное мнение абсолютно неприемлемо, а вот свое является истиной. Дух или материя? Тело или психика? Разум или тело? На протяжении многих десятилетий эта тема была на повестке дня, ярко демонстрируя взаимное непонимание и невежество. Одну сторону представляли психосоматики и психоаналитики. Для них астма, к примеру, в полном соответствии с учением немецкого психоаналитика венгерского происхождения Франца Александера, являлась «одним из семи психосоматических заболеваний» и объяснялась не чем иным, как процессом освобождения ребенка от опеки своей чрезмерно заботливой и зачастую истеричной матери. На другой стороне находились соматические тяжеловесы — полостные хирурги, которые искренне полагали, что детей, страдающих астмой, можно вылечить с помощью операции на желудке, потому что астма является результатом выброса желудочного сока в бронхи. Отоларингологи в свою очередь считали, что от астмы можно избавиться хирургически путем удаления полипов из носа. Специалисты по легким предпочитали перерезать вагусный нерв, потому что для них астма была всего лишь спазмом, вызванным реакцией парасимпатической нервной системы.
Разумеется, все это — полная чушь. Нельзя сказать, что во всех названных теориях не было ни зернышка правды. Но сама по себе простота, универсальность и абсолютность каждого объяснения (и решения) должны вызывать скепсис. Простые решения редки в медицине (как и в жизни вообще). Сколько приступов астмы удалось прекратить с помощью психоанализа? О каком конфликте освобождения можно говорить в случае, если астма впервые возникает у 50-летнего пациента? Как оперативным путем, с помощью иглы и нитки, вылечить аллергию, которая у большинства детей является пусковым механизмом астмы?
В 1970-е годы начался стремительный подъем клеточной биологии. Теперь она давала ответы практически на любые вопросы о возникновении, механизме развития и лечении легочных болезней. Астма? Хроническое воспаление. Аллергия? Сбой в иммунной системе. ХОБЛ? Вызванное курением хроническое воспаление, следствием которого является саморазрушение альвеол. Рак? Накопление мельчайших клеточных повреждений, которые в силу стечения обстоятельств приводят к неконтролируемому росту клеток. Фиброз легких? Неудачно проведенный ремонт, который в конечном счете выливается в образование рубцов на тканях. Клеточная биология не только объясняла симптомы и течение болезней, но и создавала предпосылки для их действенного лечения. Одно время успехи клеточной биологии были столь велики, что все другие подходы к изучению хронических заболеваний просто игнорировались. Их объявляли старомодными, а в худшем случае даже эзотерическими. Что же сегодня? Сегодня мы уже не исключаем, что нам придется реабилитировать старого доброго профессора Александера хотя бы в каких-то аспектах. И поводы для этого дает, как ни странно, именно клеточная биология.
