В моих темных волосах появилась седая прядь, глаза стали жуткими, а кожа в самый раз для утопленника. Красавица. Самое то, детей пугать…
Банши. Так, кажется, назвал меня гном. «Даром, что нечисть», — так сказал Шатун. Ну что ж, похоже, что с кухонными жильцами мэтра у меня теперь много общего…
Но, неужели об этом нашептывала ночами матушка?
Глава 9, о правдивых воспоминаниях
Она умерла, когда мне и трех не было. Но я помнила ее: красивую, высокую, с такими же темными, как и у меня, волосами. Ее крепкие объятия и шепотом сказанные слова: «никогда не кричи, и не злись! Пройди мимо, не накличь беду». Долгое время повторяла эти слова как песенку. И вот, погляди, совсем и не песенка…
Вспомнилось давнее, когда, не сдержавшись, заорала на наших мальчишек, что мучали собаку, так, что сбежали не только они, но уковыляло и само животное. А я потеряла голос тогда надолго…
И вот сейчас, глядя на свое отражение, думала, а что дальше-то? Меня выгонят или оставят? Как быть с проректором, который почему-то больше цеплялся за воспоминания о моей прошлой жизни, чем за чудище…
— Так, ну и кто тут сырость кровавую разводит?! Кто, я спрашиваю?!
Задумавшись, не сразу поняла, что обращаются-то ко мне. И это посреди пролеска и озера, где никого быть не должно!
— Мама! — прошептала тихо, и дернулась от воды.
— Не поминай мать всуе! — с середины озера на меня смотрело нечто. — Отвечай, ты кто!
— А ты кто? — неведомое мне ранее любопытство победило страх.
— А ты на-а-аглая, — протянуло оно, — люблю таких! Все, давай знакомиться! — и вода забурлила, горкой двинувшись в мою сторону.
Что я там говорила про страх? Но от самого берега все же отступила еще на несколько шагов и, как оказалось, вовремя.
— Я — Воль, — на том месте, где только что сидела, бултыхнула вода и вывалилось нечто…
— Ты кто? — я медленно скользила взглядом по зеленому чешуйчатому хвосту, что плавно перетекал в пузатое брюхо и покрытую мхом грудь. Венчало всю эту «красоту» маленькая шея и большая, как водяной пузырь, голова с густыми синими волосами, в которых блестели камешки и ракушки. А лицо вполне себе было человеческое, только мужское…
— Нравлюсь же, — урчащим голосом сказало нечто. — Ведь вижу, что нравлюсь, — он поводил из стороны в сторону хвостом. — Да, я непозволительно хорош, говорят лучшая партия среди местных озёрников, — он посмотрел на меня темными глазами и проурчал: — Так кто же ты, красавица? — и отвесив сей сомнительный, протянул ко мне свою лапищу.
— Но-но! — я отпрыгнула и, уперев руки в бока, проговорила: — Ты давай, прекращай тут это! А то как закричу, мало не покажется…
Озёрник не ожидал такого поворота совершенно. Раз, и руки его опустились, два, и на лицо набежала тень обиды. Ну, помилуй Единый, почти как моя Иза, которая у соседки увидела платье получше. Три — и на округу раздались плач и стенания:
— Никто меня не любит! Никто меня не хо-о-очет! Никто не приголу-у-бит, — надув нижнюю губу, смотрел на меня весьма и весьма укоризненно. — Ну что за жизнь, у одинокого, всеми покинутого, — он закатил глаза и продолжил: — Все! Решено, буду топиться! Уж лучше так, чем века коротать…
И вот не то, чтобы мне стало его жалко, но все же интересно:
— А ты давно здесь, чешуйчатый? — спросила, по-прежнему не приближаясь.
На меня он недовольно зыркнул и, оценив расстояние, все же ответил:
— Меня звать — Воль, дремучая неблагодарность, нос от меня ворочающая! — и отвернулся, усиленно пыхтя.
— Ну, так я тебя не держу, — села, подобрала ноги и сорвала колосок, делая вид, что рассматриваю небо. — Плыви куда собирался. Я сюда первая пришла.
Молчание было не долгим, пыхтение становилось все громче и, наконец, не выдержав, он обернулся ко мне:
— Нет, ты вообще откель такая будешь? — и возмущения столько.
— Из Академии, а что?
Лицо озёрника вытянулось, глаза округлились, а рот приоткрылся.
— Эй, — я помахала перед ним подобранной веткой, — ты чего? Воль, а Воль, ты живой?
Но вместо хоть какого-то ответа, он просто нырнул в озеро. Странный тип. Я осталась сидеть на месте, выжидая. И не зря, как оказалось.
— Вот совсем не уверен теперь, — сказал, едва его зеленая голова показалась над водой. — Не, ну если из са-а-амой Академии, то да, тогда ясно, — прищуренный взгляд и он уточняет: — А метка-то есть?
— Вот, — я подтянула рукав платья, показывая светящий лепесток. — А что тебе ясно? — задала волнующий вопрос. И откуда он знает про метку?
Пока озёрник мялся, видимо размышляя, стоит ли доверять сокровенные мысли первой встречной, да еще такой «красавице», я вновь легла на спину, глядя в темнеющее небо. Красиво-то как и дышится по-другому: глубоко. А еще чудное чувство появилось, словно от земли ко мне ниточки тянутся, а по ним из меня уходит все плохое, черное…
— А чего это ты делаешь? — подозрительным голосом протянул Воль после долгого молчания.
— Лежу.
— Просто? — еще более подозрительно уточнил он.
— А можно по-другому?
— Ну, — протянул он, а я прямо почувствовала подвох, — лежать можно по-разному: весело и непринужденно, особенно если компанию составляет…
— Брось ты свои срамные намеки, — я закинула руки за голову, — посмотри, как тут хорошо!
— Посмотрел бы я на тебя, проведи ты тут столько же времени, что и я, — и такой тяжкий вздох разнесся, что пригнул камыши. — Меня местными красотами не удивить!
— И сколько же ты тут сидишь? — повернулась и посмотрела на него. — И что прям ни с кем не говорил и никого не видел?
— Да почитай уже века, — он то сгибал, то разгибал свои длинные пальцы. — Ну почему же, вижу: кикиморки там всякие на огонек заходят, леший иногда приковыляет…
— А людей видал? Ну, таких, как я.
— Почитай, — задумчиво почесал он голову, — и не видал, хотя…
Я смотрела, как мордашка озерника налилась, словно переспелый помидор, и вдруг он выдал:
— Видал тут одних, ужо и не вспомнить когда, — и, приблизившись к самому берегу, шепотом добавил: — Забрела тут однажды парочка, из той самой, Академии твоей.
— Врёшь! — сощурилась я.
— Да чтоб хвост у меня отсох и мох на груди не вырос! — стукнул по тому самому мху Воль. — От как щас помню, сижу я, с милой кикиморкой балагурю, так сказать, уже обо всем договорились, дело осталось за малым: она согласна, я готов…
— Воль!
— А…, не о том, да, — почесав затылок, — значится так. Сидим мы: она и я. Сидим такие оба красивые, никого не трогаем, а тут вдруг из кустов шар вылетает, — выпучив глаза, раскинув руки, он продолжал: — От такенный магический шар! Представляешь! На нас! Дама моего сердца как завизжит! Как кинется на меня! Чуть все волосья мои уложенные илом не выдрала! Я ее, как помнится, в эту самую речку и окунул, — он тяжело вздохнул и продолжил: — Почитай, с тех самых пор моя личная жизнь — сплошные поминки…
