Лёня говорит:
– Наверное, началось землетрясение. А от нас скрывают – не хотят огорчать. Или не знают, как это будет по-русски, и стесняются признаться.
Оказывается, по телефону из Киото в эту отдаленную от человеческих поселений хижину позвонила Яско Танака, следившая за каждым нашим шагом не хуже, чем вся Япония за продвижением в горах Басё.
Я подошла к телефону. Она сказала, что наш сын прислал письмо по электронной почте – весьма церемонное, дескать, «желаю процветания Вашей Стране Восходящего Солнца…» и прочее.
Мы так и не поняли, кто это сочинил. Подумали, они в соавторстве с моей мамой. Люся очень искусна в литературных стилях, к тому же они с Сережей в его детстве любили сочинять хокку на даче в Уваровке:
Люся:
Не буду чинить забор!
Пусть к нам почаще приходят
Куры Нюры.
А Серега ей отвечал:
Утром пропел петух.
Дети идут на работу.
Тяжек ты, детский труд!
И они вместе:
Завтра стало вчера,
время летит как птица,
провожает меня прощальным взглядом.
В окно хижины заглядывала луна. Светили звезды. Лёня разволновался.
– Пойду на улицу, – говорит, – посмотрю, что там делается.
– Наверное, там ночь… – сказала Саори.
Мы вышли, и перед нашим смиренным взором возникло величественное зрелище гор и ночного леса. Тишина такая – как в космосе тогда было у космонавтов Сан Саныча и Сан Степаныча. В памяти шевельнулись строки: «Вековых криптомерий трепет…», «Звезды ночлег обрели на голых утесах…»
И – сквозь века – тревожный оклик Басё:
…Кто любуется нынче тобой,
Луна над горами Ёсино?
Да вот, любуется тут кое-кто, Мацуо-сан: мы с Лёней Тишковым специально приехали к вам сюда из далекого Орехово-Борисова (Юго-Восточный округ Москвы, очень, знаете, неблагополучный в экологическом отношении район, не то, что горы Ёсино!), шагаем по Вашим следам и созерцаем воспетые Вами пейзажи. Так что, будьте уверены, не перевелись еще странники и поэты в этом призрачном мире!
Глава 22
Мешок с хайкай
Самое смешное, оказалось, что этот наш беспримерный поход был чисто традиционным для Японии. Здесь принято совершать путешествия по местам, вдохновлявшим поэтов, и восхищаться в точности тем, чем восхищались они, вспоминать их строки и представлять, как это их тогда взволновало, и чтобы слезы сами лились из глаз…
Такие места называют «утамакура» – изголовья песен.
Да, оказалось, японцы готовы любоваться исключительно тем, чем уже кто-то из почитаемых ими людей полюбовался, всячески одобрил, да еще написал об этом восторженные или печальные строки.
Тут все будут восторгаться цветущими вишнями или багряными листьями кленов, а невиданные цветы, украшающие безвестные холмы, берега неведомых рек, так и останутся без малейшего внимания.
Говорят, сам Басё не имел никакого желания взойти первым на пик горы или восхититься пейзажем, который поэты до него не замечали. Прямо доходило до абсурда: например, побережье Японского моря, не воспетое ни в каких выдающихся стихах, не было упомянуто и Басё. «Изнуренный от жары и дождя, я почувствовал себя больным и ничего не написал»… Но его попутчик Сора в своем путевом журнале сообщал, что, когда они вышли к морю, Старик был абсолютно здоров – лишь бы только не восхищаться тем, чем никто до него еще не восхищался.
Причем многие из вожделенных утамакур – ничем не примечательны. Даже в древних стихах о них всего-то могло быть сказано: «ничего не осталось от заставы Фува…» или «ирисы в Яцухаси давно засохли». Но каждый поэт хотел удостовериться в этом сам.
А нам-то с Лёней казалось: мы все так оригинально придумали! Откуда нам было знать, что после смерти Басё тысячи его учеников, многие имена которых не затерялись и не померкли в его сиянии, в самом прямом смысле отправились по дорогам, которыми он прошел. Тысячи поэтов последовали за его тенью, те, кому он всю жизнь передавал секреты искусства своей жизни и своего ремесла.
Он говорил им: отрешаясь от всего, учитесь медленно дышать. Тогда вы познаете реальность, безграничную в своем источнике, поскольку в ней отсутствуют твердые, абсолютные и независимые сущности, и нет никаких границ и пределов глубокому взаимному проникновению всех вещей. Этот загадочный принцип в Японии называют «югэн». Басё аккуратно перенес его из философии дзэн в поэзию хайкай.
Он говорил: живите и творите в соответствии с глубинным движением и непостоянством всех вещей. Это второй принцип. Его тут называют «мудзё».
Третий принцип – «саби». Покой, притушенность красок, гармония, достигнутая скупыми средствами, невысказанное, затаенное. Печаль от необратимо исчезающего мгновения. Точного перевода нет. Мне кажется, суть этого дела выявил один монах в своей молитве, записанной в путевом дневнике:
«Не дай мне быть ослепленным яркостью, не дай мне быть плененным красками, когда я смотрю на весенние цветы или на багряные осенние листья, но научи меня, что мир непостоянен, когда я любуюсь утренней росой или вечерней луной».
И это не относится к строфам, которые просто говорят о тишине или отрешенности. Космический гул «саби» должен пронизывать жизнь конкретного земного предмета, который ты описываешь в стихотворении.
Очевидная для Басё буддийская идея бренности и иллюзорности бытия привлекла в поэзию четвертый принцип – родного брата «саби» – «моно-но аварэ» – «грустное очарование вещей», когда в магической формуле слов или в наброске пейзажа внезапно открывается ускользающая красота.
В последние свои годы Басё в пику подражателям, которые так и норовили наполнить хокку ложным пафосом и фальшивым глубокомыслием, провозгласил новый ведущий принцип: «каруми» – легкость, непритязательность, прозрачность формы, наполненной поистине глубоким смыслом, юмор, теплое сочувствие к людям много видевшего и испытавшего человека. (Между прочим, большинство поэтов, даже преданные Учителю ученики, с негодованием отвергли этот революционный принцип, за его непредсказуемость и взрывоопасность).
Похоже, в своей Банановой хижине Басё был руководителем семинара, такого, какой у нас в Союзе писателей много лет вел поэт Яков Лазаревич Аким. По такому же принципу: чтения, обсуждения, выпуск сборников и альманахов.
И Мацуо Басё, я заметила, слово в слово говорил ученикам то же самое, что и нам Яков Лазаревич:
– Твои мысли могут блуждать где угодно: в мире природы, святых мудрецов, можешь описывать императорский дворец или келью отшельника. Не возбраняется даже – нищих и монахов. Но не дай тебе бог слагать стихи о чем-то, что самого тебя не затронуло: это будет иметь дурные последствия и, кстати, в первую очередь повредит тебе самому.
