Зато какой же восхищённо-благодарным взгляд ему подарила мадемуазель Васильчикова! Это был не просто взгляд, а самое откровенное обожание и самое недвусмысленное обещание или, как любили говорить в эпоху бурного развития первого российского капитализма, любовный кредит, который оставалось только обналичить.
Тем же вечером Ольга весьма равнодушно выслушала рассказ о скандале в «Вилле Родэ», которым её поторопился обрадовать изрядно пьяный супруг. Более того, она выставила Семёна из спальни, едва он начал заплетающимся языком нести несусветную чушь, вроде:
— Вот ей-то, дура ты эдакая, он и подарит ту самую брошь, что украл у тебя на балу!
Оставшись одна, Ольга вернулась в постель и вновь взяла с ночного столика лежавшее там письмо, присланное в конверте, украшенном золочёным императорским гербом.
«Божественная и наипрекраснейшая Ольга Семёновна! — писал ей старший сын великого князя Александра Михайловича. — Извините за высокопарный тон, но ваша поразительная красота подействовала на меня столь сильным образом, что с момента нашего знакомства я ни о чём не могу думать, кроме вас и нашей будущей встречи. Никогда в жизни я ещё никого не любил, поэтому прошу вас отнестись к моему выспренному признанию снисходительно...»
Да, намечавшаяся интрига с юным членом императорской фамилии обещала быть гораздо интереснее, чем самый заурядный адюльтер с каким-то там журналистом!
Глава 29
ПОСТЕЛЬНЫЙ ПРИВЕТ
— Неужели всё было именно так, как вы говорите? — с горечью вопрошал великий князь Александр Михайлович. — И господин Мурав... то есть Морев застрелил этого жалкого Щеглова из ревности к их общей любовнице?
— Именно так всё и было, — самым официальным тоном подтвердил бурский, которого сильно тяготил этот разговор. — И ваше высочество держит в своих руках «Современное слово», где подтверждаются мои слова.
Он, разумеется, не стал упоминать о том, что газетная статья была написана по его собственному заказу не кем иным, как его молодым приятелем Кутайсовым, который охотно согласился посодействовать в затеянной следователем интриге. Как же тяжело и неприятно лгать, даже если делаешь это ради спасения великой державы!
Великий князь выглядел настолько расстроенным, что Макар Александрович поневоле дивился: неужели его собеседник действительно возлагал большие надежды на мерзавца и уголовника Морева или же тот сумел его так сильно загипнотизировать? А ведь в государственных делах Александр Михайлович отличался не просто здравомыслием, но мог смотреть на много лет вперёд! В своё время, узнав об успешном перелёте французского авиатора Блерио через Ла-Манш, великий князь не только сделался поклонником летательных аппаратов тяжелее воздуха, но и раньше кого бы то ни было понял их значение для предстоящей общеевропейской войны. После этого он решительно взялся за дело создания русской военной авиации, для чего организовал совершенно беспрецедентную для самодержавной монархии акцию.
Дело в том, что в руках великого князя находились два миллиона рублей, которые после окончания несчастной для России войны с Японией, лишившей её флота, были собраны по всенародной подписке для постройки минных крейсеров. Александр Михайлович обратился в редакции крупнейших русских газет, чтобы те, в свою очередь, провели опрос среди своих читателей — не станут ли они возражать, если эти два миллиона будут израсходованы не на восстановление флота, а на закупку аэропланов? Вскоре он получил множество откликов, выражавших единодушную поддержку этой затее, после чего заключил торговое соглашение с Блерио и Вуазеном — и работа закипела. Французы прислали аэропланы и своих инструкторов, а великий князь построил под Севастополем аэродром и организовал лётную школу для офицеров-добровольцев. Правда, при этом проявил некоторую нескромность, назвав этот аэродром споим именем — Александро-Михайловский.
И всё же до чего неприятно видеть, как такой человек, идущий в ногу со временем, оказался в полной власти мистической чепухи! Поневоле приходит в голову нелепая мысль, что и аэропланы ему понадобились для того, чтобы со временем непосредственно заглянуть и Царство Божие, приземлившись там на лужайку перед вратами святого Петра.
— Могу я узнать о причине, которая столь огорчает ваше высочество? — учтиво осведомился Гурский, решив хоть чем-то утешить своего собеседника.
— Ах, причина... Да, Макар Александрович, вам я, пожалуй, могу об этом сказать, как старому другу. Видите ли, во время спиритического сеанса дух Казановы пообещал открыть какую-то великую тайну, касающуюся будущего нашей державы, но прибавил, что сделает это только в присутствии её верховного правителя — то есть моего племянника.
— Неужели вы так сильно верите в существование духов, — искренне огорчился следователь, — что готовы были представить его императорскому величеству кровавого убийцу и негодяя? А вы не допускали мысли, что это был всего лишь повод проникнуть к нашему самодержцу, чтобы совершить покушение на его священную жизнь?
— О нет, — со слабой улыбкой на устах покачал головой Александр Михайлович. — Я неплохо разбираюсь в людях, а потому абсолютно точно уверен: господина Морева ни в коей мере не прельщала перспектива оказаться на виселице.
— Но почему же мы так беззаветно поверили вызванному им духу? Да и что такого он мог сообщить важного?
— Эх, Макар Александрович, Макар Александрович, — только и вздохну и великий князь. — Уж вам ли мне рассказывать, в каком безумной ситуации мы сейчас находимся! Стало общим местом сравнение Петербурга, погрязшего в роскоши и разврате, с великим Римом накануне его завоевания варварами. А что творится в деревне? Я недавно читал отчёт губернатора Санкт-Петербургской губернии и пришёл в совершеннейший ужас. Почти поголовное пьянство, беспричинные убийства и нанесения тяжких увечий, драки, грубость, сквернословие, общее падение нравов и озлобленность создают условия, при которых жизнь вне городских поселений становится тяжким подвигом. По общему отзыву, основная масса крестьян почти звереет, являя все признаки того, что нельзя назвать иначе, как разложением и вырождением устоев народной жизни.
— А вам не кажется, что господин губернатор несколько сгущает краски? — не выдержал Гурский.
— Отнюдь! — проворно возразил собеседник. — Напротив, он пишет о том, что по отдельности каждый крестьянин выказывает много благородных черт народной души, в том числе и готовность положить свой живот на алтарь отечества...
«Положив свой живот на алтарь отечества, нечего мечтать о бутербродах!» — совсем некстати всплыла в памяти следователя одна из шуток его приятеля Кутайсова.
— ...Поэтому он даже делает вывод, что всё вышеперечисленные признаки — это не ступени к безудержному распаду, а лишь чрезмерное накопление народной энергии, остающейся без разумного применения.
— Вот этого-то я и боюсь больше всего! — признался Макар Александрович. — Когда народы чрезмерно энергичны, войны делаются неизбежны.
