— Понимаю, понимаю... Однако, господа, почему бы вам не зайти ко мне на чаек? Моё семейство будет очень радо.
— С удовольствием, Анатолий Фёдорович. Однако что вы там говорили о выстреле?
— Секунду. — Профессор наклонился, чтобы взять на поводок изрядно промокшую и ластившуюся к его ногам собаку. — В трёх минутах ходьбы отсюда имеется двухэтажная дача, огороженная тёмно-зелёным забором и стоящая немного в глубине. В тот вечер я, как и сегодня, гулял с Джулькой и услышал нечто очень похожее на выстрел. А спустя пару минут из леска выскочил какой-то долговязый малый и припустился со всех ног по дороге. Вот, собственно, и всё.
— Вы не могли бы показать, где именно находится упомянутая вами дача?
— Да вот же тропинка... — И профессор указал зонтом на ещё одну дорожку, терявшуюся в той самой берёзовой рощице, из которой они только что вышли. — Три минуты ходьбы, и оно выведет вас прямо к калитке.
Макар Александрович переглянулся с Кутайсовым, и тот чуть заметно кивнул.
Если не возражаете, дорогой Анатолий Фёдорович, то мы заглянем к вам на обратном пути, — сказал Гурский.
— Пожалуйста, — пожал плечами профессор. — Мой нумер шестнадцатый.
— Спасибо за приглашение.
— Буду ждать.
Они раскланялись и поспешили в рощу.
— По-моему, нам повезло, — азартно заявил Кутайсов, на ходу поворачиваясь к следователю, — и вам завтра не придётся беспокоить обитателей здешних мест, налетев на них с целой оравой городовых, как какое-нибудь племя команчей.
— Никогда не загадывай раньше времени, сглазишь! — сквозь зубы отвечал Макар Александрович, поправляя шляпу, постоянно сползавшую из-за повязки.
Вскоре за кустами орешника показалась дача. От опушки до калитки было не менее пятнадцати метров открытого пространства, которое благодаря яркой луне прекрасно просматривалось. Впрочем, смотреть было особенно не на что — глухой двухметровый забор закрывал окна первого этажа, а окна второго были темны.
— Слышите? — И журналист вдруг схватил Гурского за рукав. — Кажется, за нами кто-то идёт...
Действительно, со стороны той рощи, откуда они только что вышли, приближались раздражённые мужские голоса.
— Прячься живее, — скомандовал следователь и первым полез в кусты.
— Макар Александрович! — громким шёпотом, с укоризною окликнул его Кутайсов.
— Что ещё?
— Прикройте повязку, она слишком хорошо видна!
Гурский снял шляпу, поспешно сдёрнул повязку и сунул её в карман. Затем согнулся, упёршись руками в колени, и затаил дыхание. По другую сторону тропинки стройный и худощавый Кутайсов укрылся за нешироким стволом ольхи. Голоса слышались всё ближе, причём большинство реплик носили нецензурный характер, отражая сильное озлобление говоривших.
Вскоре по тропинке, шумно разводя влажные ветви кустов и деревьев, прошли двое мужчин, один из которых обладал резким и сильным тембром голоса, а второй немного гнусавил. Они быстро добрались до калитки и постучали, причём, как это отметил про себя следователь, условным стуком — два раза, пауза, ещё два раза, пауза, затем ещё один раз.
Тот, кто отпер им калитку и впустил во двор, на какой-то момент оказался в ярком свете луны, поэтому не узнать его было невозможно. Через минуту, судя по скрипу ступенек и стуку захлопнувшейся двери, все трое вошли в дом.
— Это был Морев! — возбуждённо зашептал Кутайсов, стоило им с Гурским снова сойтись на тропе.
— Я видел, — охая и потирая поясницу, негромко отвечал следователь.
— Говорил я вам, что нам сегодня повезёт!
— Чему ты радуешься, если эти три негодяя пока ещё не в наручниках?
— Так давайте же что-то делать!
— Ты запомнил номер профессора Слонима?
— Номер шестнадцать, а что?
— Он сказал, что у него на даче есть телефон. Беги к нему и вызывай городовых.
— А вы?
— А я здесь покараулю, — доставая револьвер и взводя курок, со вздохом отвечал Макар Александрович, тоскливо думая о том, как отразится ночная сырость на его ревматизме...
Глава 26
ГЕРОЙ-ЛЮБОВНИК
Пока Макар Александрович и Кутайсов искали таинственное место с кривой столетней сосной, на другом конце городе, в особняке сестёр Рогожиных, происходили весьма драматичные события.
— Какой удивительный человек! — воскликнула Елена, когда Денис Васильевич рассказал ей о своей последней встрече с Карамазовым. — Однако я так и не поняла его странного отношения к вашей жене.
— Ну, любовь — вообще странная штука, — задумчиво отвечал Винокуров. — По-моему, некоторые люди не могут любить просто так, отвечая на любовь других, и к их нежной страсти обязательно должны примешиваться какие-то яростные чувства, примерно так же, как острая приправа к пище. Это может быть ревность — и тогда такой человек способен по-настоящему вспыхнуть от страсти лишь тогда, когда за его возлюбленной начнёт ухаживать соперник... Или ненависть и обида, когда он влюбляется по-настоящему лишь после того, как его отвергли, выказав враждебность и причинив страдание.
— Неужели действительно так бывает? — настолько искренне изумилась молодая женщина, что Денис Васильевич невесело рассмеялся.
— Да почему же нет? Более того, на мой взгляд, это справедливо не только в отношениях между мужчиной и женщиной. Чем ещё, как не своеобразным духовным мазохизмом, можно объяснить любовь некоторых поляков к творчеству нашего великого классика — Достоевского? Вспомните хорошенько, ведь в его романах все поляки — это совершеннейшие ничтожества, которых он иначе, как полячишками, и не называет.
— Да, верно! — улыбнулась Елена. — Мы тут с сестрой недавно читали вслух «Братьев Карамазовых», и мне запомнилась сцена, когда Дмитрий приезжает в Мокрое, где Грушенька встретилась со своим бывшим возлюбленным поляком. Как же нещадно Фёдор Михайлович его описывает: «Пан с очень маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренные и нахальные». Да ещё в «очень дрянненьком паричке с преглупо зачёсанными вперёд височками»! Ничего себе герой-любовник для такой роковой красотки, как Грушенька!
— Что я вам и говорил!
— Но почему Достоевский так не любил поляков?
— Точно не знаю, возможно, какие-то личные впечатления от встреч на каторге...
Из соседней комнате вдруг донёсся какой-то шум, звук шагов и громкий, сердитый голос Ольги. Дверь резко распахнулась, и старшая сестра ворвалась в гостиную, буквально волоча за собой бледного и казавшегося совершенно потерянным Николишина. Он упорно глядел себе под ноги и поминутно вытирал манжетой рубашки красные, влажные и дрожащие губы.
— Вот, полюбуйтесь на этого персонажа! — закричала Ольга, выталкивая его на середину комнаты и подбочениваясь. — Явился ко мне полчаса назад и забормотал такую жуткую чушь, что я сначала подумала — уж не пьян ли? Помнишь, Ленок, как в той сцене у Достоевского, которую мы с тобой вчера читали? «Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своём родном элементе, и чем нелепее всё становилось, тем больше он оживлялся духом», — залпом процитировала она. — Ещё только Максимова и Калганова здесь не хватает
[6], а то бы наш Сенька с восторгом побежал с ними целоваться!
