— Разумеется.
— Однажды, когда они возвращались вместе с какого-то учёного мероприятия, господин Сечников так разошёлся, что стал брызгать слюной во все стороны как фонтан, обдуваемый ветром. Его собеседнику это изрядно надоело, поэтому он слегка приотстал. Однако Иван Ильич не обратил на это ни малейшего внимания, продолжая размахивать руками и взволнованно кричать: «Нет, я тебе докажу, я тебе докажу!» И вдруг ему пришлось остановиться. Удивлённый, он поднял голову и увидел перед собой здоровенного пьяного мужика с мутными глазами, который, с трудом ворочая языком, спросил: «Ну и что ты мне, лохматый чёрт, доказать можешь?»
Не дождавшись реакции, Кутайсов удивлённо вскинул глаза на собеседника, но Денис Васильевич не только не улыбнулся, но, по всей видимости, даже его не слышал. Более того, он повёл себя весьма странно — побледнел и как-то напрягся, вперив глаза в одно место, словно бы обладавшее для него чудовищно притягательной силой.
Журналист постарался проследить за направлением его взгляда, но не увидел ничего особенного, если не считать красивого, рано поседевшего господина лет пятидесяти с правильным, слегка удлинённым овалом лица и аккуратно подстриженной бородкой, который сидел метрах в пяти впереди них.
Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, господин вдруг нервно оглянулся и с короткой, весьма неприятной усмешкой кивнул головой. Затем проворно встал с кресла и быстро удалился.
«Нет, — подумал про себя Денис Васильевич, — эти тёмно-серые глаза забыть невозможно. Боже мой, это действительно был Карамазов, причём он тоже меня узнал! И как мне не повторить слова д’Артаньяна при виде дьявольской улыбки Рошфора: “Ступай, демон, и делай что хочешь. Теперь мне всё равно: второй Оксаны в мире нет”».
— Вы что, дьявола увидели? — не вытерпел Кутайсов, трогая его за рукав.
— О нет, — с глубоким вздохом отвечал Винокуров, — не дьявола, но не менее страшного по своей сути человека. Пятнадцать лет назад он чуть было не застрелил меня из ревности к той девушке, которой давно уже нет на свете...
Глава 4
ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ
Достигнув той, не слишком-то весёлой поры жизни, когда вместо пожеланий счастья окружающие всё чаще начинают желать здоровья, Макар Александрович Гурский не без удивления обнаружил весьма существенные изменения в собственном характере. Тридцать лет назад, которые теперь и не вспоминались без тяжёлого философическою вздоха, в его характере сочетались две крайности — педантизм, необходимый истинному сыщику, и бесшабашность, без которой не бывает настоящей русской натуры. Ныне на смену этим крайностям пришли другие, не менее трудно сочетаемые — это цинизм и жизнелюбие.
Привыкнув постоянно иметь дело с худшими или безумными проявлениями человеческой натуры, старый следователь не только не сделался пессимистом, но, напротив, полюбил жизнь, как сказал поэт, «странною любовью». Если раньше она представлялась ему, бывшему тогда эпикурейцем, источником чувственных и умственных наслаждений, то теперь он видел в ней неиссякаемую кладовую самых удивительных явлений, меняющих всё вокруг и постоянно заставляющих меняться самому. И это заставляло его с энтузиазмом первооткрывателя браться за расследование всех новых и новых дел.
Поиски пропавшего учёного Макар Александрович начал с элементарных логических рассуждений. Как сделать так, чтобы человек добровольно поехал в указанное ему место, и его бы не пришлось похищать, насильно запихивая в пролётку и привлекая внимание прохожих? Надо сообщить ему нечто важное, причём это должно быть сообщение либо от близкого человека, либо о близком человеке! Следовательно, первым делом следует выяснить — кто и откуда звонил в ресторан «Флоренция» в день похищении Филиппа Игоревичи Богомилова?
И Гурский отправился на центральную телефонную станцию, где сразу же обнаружил смену телефонисток, дежуривших в роковой для молодого биолога день. Одна из них действительно вспомнила взволнованный женский голос, просивший соединить с данным рестораном, но, откуда поступил заказ, барышня сообщить не смогла.
Впрочем, Макар Александрович не особенно расстроился, поскольку отнюдь не рассчитывал на столь лёгкое завершение едва начавшихся поисков. В любом случае начало было положено — Богомилову звонила женщина. Вряд ли это сделала его молодая жена, однако ввиду того, что знакомство с ней было абсолютно неизбежно, следователь поехал на Вознесенский проспект, где находился большой дом семейства Рогожиных. Дверь ему открыл немолодой, но весьма шустрый швейцар, значительно уступавший в представительности охраняемому им особняку, выстроенному не менее полувека лет назад. Тогда в столице, избавившейся наконец от рабства империи, стали активно поселяться быстро разбогатевшие представители «третьего сословия».
— Я из сыскной полиции, — коротко представился Гурский. — Младшая из сестёр дома?
— Обе дома-с, — угодливо отвечал швейцар. — Но у Ольги Семёновны сейчас гости-с.
Макар Александрович уже знал, что женой пропавшего учёного была младшая из сестёр Рогожиных — Елена, поэтому невозмутимо пожал плечами, подумав про себя о странном нарушении старинной традиции — выдавать младшую дочь замуж только после старшей. Впрочем, после смерти отца сестры остались совсем одни — их знаменитый дядя Парфён Семёнович умер ещё в молодом возрасте на каторге, — так что с недавних пор могли распоряжаться своею судьбой самостоятельно.
«Что они, судя по всему, и делают, причём весьма весело!» — отметил про себя Гурский, поднимаясь по лестнице и прислушиваясь к гитарному перезвону, доносившемуся из зала на втором этаже. Следователя никто не сопровождал, поскольку швейцару так и не удалось дозваться ни одной из горничных, что вызвало сердитый вздох старика: «Совсем распустились после смерти хозяина, упокой Господи его душу! —
Сел бы я в широки сани,
Да поехал бы гулять;
Самому покрасоваться,
Красных девок повидать, —
неожиданно запел красивый баритон, принадлежавший молодому человеку явно не старше тридцати лет.
— Это ещё что такое? — невольно замедляя шаги, успел пробормотать Гурский, прежде чем невидимый солист начал второй куплет:
Спел бы я лихую песню
Да и выпил бы вина;
Эх, румянец — загляденье,
Эх ты, девица одна!
Макар Александрович любил народные песни и романсы, поэтому на сей раз выслушал молча, тем более что и голос был весьма хорош.
Сел бы я на пень-колоду,
Стал бы думу я гадать —
То ль жениться в одночасье,
То ль маленько подождать.
Что ты, жизнь, звенишь уныло,
Бубенцом да под дугой?
Так и ж е ж и не решился,
Свадьбу праздновал другой, —
искренне печалился неведомый молодец. Впрочем, это продолжалось недолго, и застывшему у дверей следователю не пришлось дожидаться нежданно залихватского финала:
