— Хватит паясничать!
— Не думал даже.
— И не надо меня обнимать.
— Я чисто по-дружески, лишь бы утешить.
— Не нуждаюсь... Убери руки!
— Да что с тобой такое?
— Со мной-то ничего, а вот с какой стати вы, Сергей Алексеевич, невозможный вы человек, возомнили, что раз я пришла к вам в гости, то ко мне можно немедленно лезть с поцелуями и непристойными предложениями?
— О боже! — тяжело вздохнул журналист, слегка отодвигаясь и делая трагическое лицо. — Как жаль!
— Чего тебе жаль? — подозрительно поинтересовалась Ольга, мосле чего лукавый Кутайсов, который только и ждал этого вопроса, немедленно принялся декламировать:
Мне жалок тот благой порыв,
Который вечно нас подводит,
Который гибнет, поостыв,
Иль в страсть мгновенно переходит.
Но жить на острие страстей
Нам слишком долго невозможно,
И мы их крестим, как чертей,
Хотя без них всё в мире ложно.
Зачем же, злобой погубив,
Кипенье сердца ретивого.
Жалеем тот благой порыв,
Который вряд ли будет снова?
— Это ты сам написал?
— Нет, но разве это имеет значение? И как долго ты меня ещё будешь мучить?
— Пока не найдётся потерянная брошь!
— Что ещё за бред? Умоляю тебя, сочини более разумную причину!
— Ну, например, я боюсь...
— Чего ты боишься?
— А вот того самого, — неожиданно и весьма цинично усмехнулась Ольга. — Почему это ваш журнал, господин Кутайсов, регулярно печатает огромнейшими буквами объявления о новом средстве излечения от триппера?
— Ты имеешь в виду арматин? — сразу вспомнил он и засмеялся. — Так ведь именно поэтому можно не сомневаться в том, что вся наша редакция здорова!
— А то, что я хочу сохранить верность мужу, тебе и в голову не приходит?
— Разумеется, нет! Ты слишком умна, чтобы хранить такую верность такому мужу! — со столь комичной горячностью возразил Кутайсов, что Ольга фыркнула. Ободрённый этим, он немедленно повторил попытку её обнять, в результате чего возникла короткая, но бурная стычка, закончившаяся яростным щипком и возмущённым возгласом Ольги:
— Да отпусти же меня, злодей!
— А ведь я знаю, почему ты так упрямишься, морщась от боли и потирая запястье, на котором алели следы глубоко впечатавшихся женских ногтей, уныло заявил журналист. — Хочешь, скажу?
— Не хочу!
— Почему?
— На сегодня с меня довольно твоих пошлостей, а ни на что большее ты не способен.
— Нет уж, голубушка, всё-таки послушай...
— Сказано тебе — не желаю!
— А я всё равно скажу. Ты не уступаешь мне из-за своей чёртовой гордости!
— Что ещё за глупости? — презрительно поморщилась Ольга. — Причём тут моя гордость?
— А притом! Не знаю уж почему, но то, чего нам обоим хочется, тебе заранее кажется поражением! Ну как же, то мы тут сидим и пикируемся на равных, изводя друг друга своим остроумием, а то вдруг окажемся в одной постели, где кому-то поневоле придётся быть сверху, а кому-то — снизу. А вот теперь посмей сказать, что я не прав!
Ольга на удивление внимательно выслушала его запальчивую тираду, после чего с сомнением качнула головой.
— Даже если так, то что из этого следует?
— А то, — самым серьёзным и даже проникновенным тоном продолжал Кутайсов, — что всё это — жалкие глупости по сравнению с одной простой вещью...
— Какой именно?
— Я люблю тебя, а потому в моих чувствах нет никакой жажды первенства, а всего лишь страсть — самая нежная и глубокая, которую только можно себе представить! Ну, неужели ты сама ещё этого не почувствовала? — Его голос дрогнул, и он тут же устыдился своей слабости, поспешно отвернувшись от Ольги и вскочив с дивана.
Какое-то время в комнате было тихо. Кутайсов стоял у окна и глубоко дышал, пытаясь успокоиться. Почти всё в его запальчивых речах было правдой, за исключением одного весьма пикантного обстоятельства, которое называлось уязвлённым мужским самолюбием.
Ну действительно, как можно понять то, что такая красивая и самоуверенная женщина является женой совершеннейшего ничтожества, провинциального купеческого сына, и каждую ночь покорно ложится ним в постель, позволяя удовлетворять его слюнявую похоть. Но при этом она постоянно отказывает ему — известному всей столице журналисту, который, кстати сказать, является потомком славного дворянского рода, ведущего своё начало от пленного турка, подаренного Екатериной II своему наследнику Павлу I. Его сын — генерал-майор Александр Иванович Кутайсов — в 1812 году был начальником артиллерии всей русской армии и геройски погиб на Бородинском поле!
Ну и как можно предпочитать его, Сергея Алексеевича Кутайсова, какому-то Сеньке Николишину? Подобная женская неразборчивость прямо-таки уму непостижима!
Но, разумеется, попрекать этим вслух — значит наверняка погубить всё дело. Поэтому журналист продолжал молча стоять у окна и повернулся назад лишь тогда, когда совсем рядом, за своей спиной, услышал тихий и медленный голос Ольги:
— Я уже давно всё поняла, дурачок.
Услышал это, пока ещё неявное признание, он тут же обнял её за талию. Насколько же удивительными оказались внезапное отсутствие всякого сопротивления, и мягкость послушно раскрывшихся навстречу его поцелую губ, и податливость упругого стана, который он с неприличной поспешностью принялся освобождать от одежд.
А как же он торопился достичь того блаженного, всепоглощающего мгновения, когда у отдавшейся ему молодой женщины вырвется негромкий полустон-полувздох: «А-ах!» И, едва это случилось, как он с жадностью припал к её полуоткрытым губам, словно пытаясь поймать этот вздох как самый главный трофей своей долгожданной победы.
— Как же мне хорошо и до чего же я счастлив! — первым заявил Кутайсов, когда они уже успокоились, но продолжали лежать, обнявшись, понемногу свыкаясь с новым этапом своих отношений.
— Вот это мило! — разом подскочила Ольга, возвращаясь к своему прежнему, насмешливому тону, в котором — к величайшему удовольствию свежеиспечённого любовника — добавились и непривычные прежде нежные нотки.
— А что такое, любовь моя? — ласково поинтересовался он, обнимая её тёплые обнажённые плечи.
— Эгоист проклятый! Всё я да я... А где же твоя благодарность?
— Но чего ты хочешь?
— Наклонись, я тебе на ухо скажу.
— Зачем, медь мы и так одни?
— Наклонись, я сказала!
И когда он, улыбаясь, выполнил её приказание, Ольга весьма чувствительно прихватила зубами мочку его уха, слегка пожевала, а потом, отпустив, шепнула:
