Робеспьер имел свое видение Республики. Для него Республика была не столько способом правления, сколько сводом правил и принципов. «Провозгласив Республику, мы еще не установили ее, — писал он. — Нам еще предстоит заключить наш общественный договор». Ибо, по мнению Робеспьера, внутренний враг, иначе говоря, политический конкурент, еще не побежден. Если раньше народ «делился на две партии — роялистов и защитников народного дела», то сейчас: «...когда общий враг раздавлен, вы увидите, как те, кого смешивали под общим наименованием патриотов, неизбежно разделятся на два класса. Одни захотят построить республику для себя, а другие для народа, в зависимости от того, что возбудило их революционный пыл. Первые будут стараться изменить форму правления в соответствии с аристократическими принципами и интересами богачей и государственных должностных лиц, другие захотят построить ее на принципах равенства и общественных интересов... К первым примкнут... все дурные граждане... другие будут исключительно людьми чистой совести... Интриганы объявят им войну еще более жестокую, чем та, которую вели с ними двор и аристократия». Как теперь распознавать врагов свободы? Их придется «выявлять по более тонким признакам отсутствия гражданских чувств и интриганства. <...> В республике есть лишь две партии, партия добрых граждан и партия дурных граждан, иначе говоря, партия французского народа и партия честолюбцев и стяжателей».
Несмотря на миротворческие усилия Дантона, Жиронда пошла в атаку и обвинила Марата, Дантона и Робеспьера в стремлении к диктатуре. По-прежнему исполненный миролюбия, Дантон кратко обрисовал «картину своей общественной жизни», выразил несогласие с Маратом, добавил, что постоянные преувеличения «этого гражданина» следует приписать «тем преследованиям, которым он подвергался», а чтобы покончить с обвинениями в диктаторских замашках, предложил принять закон, «карающий смертью каждого, кто выскажется в пользу диктатуры или триумвирата». Энергичную речь Дантона, завершившуюся призывом к «святому единству», встретили аплодисментами. Робеспьер в свойственной ему манере принялся утомительно говорить о себе, в очередной раз перечисляя свои заслуги перед революцией: «Я в течение трех лет давал неопровержимые доказательства моего патриотизма и отвергал все соблазны тщеславия и честолюбия. Мое имя было связано с именами тех, кто мужественно защищал права народа. Я не боялся ни ярости аристократов, ни коварства лицемеров...» Вялая речь Робеспьера постоянно прерывалась криками «Короче!» и «К сути дела!», однако его уже не запугать: «Я не буду говорить короче... мне придется заставить вас выслушать меня... Я утверждаю, что я не считаю себя обвиняемым. Я утверждаю, что это обвинение является преступлением». В заключение речи он, как и Дантон, потребовал «выносить смертный приговор всякому, кто предложит диктатуру, триумвират или любую иную форму власти, наносящую вред режиму свободы, установленному Французской республикой». Марат, постоянно требовавший «назначить трибуна для расправы с врагами», также выступил в свое оправдание. Непривычно спокойный, он неожиданно взял вину за возникновение подобных слухов на себя: «В интересах справедливости я должен заявить, что мои коллеги, а именно Робеспьер, Дантон и все другие, всегда отвергали идею диктатуры, которую я изложил в своих статьях, и мне пришлось даже с ними сломать несколько копий по этому вопросу... во Франции я... единственный политический писатель, пустивший в обращение эту идею как единственное средство уничтожить предателей и заговорщиков». Но обвинения продолжали сыпаться, послышалось предложение арестовать Марата. Тогда Марат выхватил пистолет, приставил его к виску и заявил, что убьет себя, если его попытаются арестовать. Народ на трибунах приветствовал поступок Марата. Наступление на предполагаемый триумвират провалилось.
Неудачные выступления Робеспьера в начале работы Конвента многие объясняют ухудшившимся состоянием его здоровья. Несомненно, он тяжело переживал трагические события революции, к которой никогда не призывал, равно как и провозглашение Республики, в необходимости установления которой долго сомневался, и травлю его жирондистами. И хотя — по крайней мере в Париже — он по-прежнему являлся фигурой номер один в революции, у него наверняка бывали минуты душевного разлада. Его позиция безупречного одиночки стала уязвима; он понимал, что если хочет побеждать в Конвенте, то должен не только привлечь к себе единомышленников, но и заручиться поддержкой «болота». Его беспокоил Якобинский клуб, количество членов в котором резко сократилось: жирондисты покидали его, а оставшиеся члены клуба, не уверенные в праведности свершившейся революции, ощущали себя заблудившимися на перекрестке. У него начались кожные высыпания, на ногах открылись язвы, а перевязки доктора Субербьеля приносили лишь временное облегчение. От постоянной работы слабело зрение, и он иногда являлся в Конвент в двух парах очков. Нервное подергивание, которым он страдал и раньше, проявлялось все чаще, и от этого улыбка его становилась недоброй. Но восторженное поклонение народа поддерживало его уверенность в собственной правоте и изгоняло из мыслей остатки сомнений. Когда к нему обратились с предложением стать мэром Парижа, он ответил, что «нет такой силы, которая смогла бы заставить его сменить пост народного представителя на какой-либо иной, сколь бы высок он ни был».
Состав Якобинского клуба обновился: в него пришли новые депутаты-монтаньяры, среди которых было немало кордельеров. Клуб вновь становился трибуной Робеспьера и его единомышленников. Постепенно он превратился в высший духовный орган страны, без одобрения которого фактически не проводилось ни одно решение; проекты декретов, поддержанных в клубе, гарантированно утверждались Конвентом. Клуб поменял название: из «Общества друзей конституции» стал «Обществом друзей свободы и равенства».
28 сентября Неподкупный выступил перед якобинцами с пространной речью под названием «О влиянии клеветы на революцию», значительную часть которой посвятил разоблачению клеветнических измышлений Лафайета, уже сидевшего в австрийской тюрьме, а оставшуюся часть — разоблачению «интриганов республики», в которых нетрудно было узнать жирондистов. «Посмотрите, каких успехов с начала революции добилась клевета, и вы убедитесь, что она является причиной всех злосчастных событий, которые нарушили или обагрили кровью ход революции», — говорил он, обрушиваясь с той же самой клеветой, против которой выступал, на своих конкурентов-жирондистов. Он переводил борьбу «горы» и Жиронды в сферу морали, борьбы добра со злом. Чувствуя, что такое противостояние может окончиться только гибелью одной из сторон, депутаты Жиронды не доверяли Коммуне и санкюлотам Парижа. «Революционное движение принадлежит всей Франции, — писал Бюзо, — но, сосредоточив его в Париже, его развратили, озлобили, сделали похожим на жителей этого города».
Устами Бюзо жирондисты потребовали создать «департаментскую стражу» — прислать из провинции вооруженных людей для охраны Конвента. Предложение вызвало негодование Робеспьера и многих монтаньяров, увидевших в этом требовании желание уничтожить Париж, «потушить тот маяк, который должен светить всей Франции». В Париж действительно прибыли 15 тысяч молодых людей, дабы отправить на гильотину Марата, Дантона и Робеспьера. Но, как пишут, парижане взяли их в такой оборот, что скоро все они как один встали в ряды защитников Коммуны. А новые выборы в Коммуну, на которые рассчитывали жирондисты, принесли победу якобинцам. Прокурором Коммуны стал левый радикал Шометт, его заместителем — столь же радикальный Эбер, издатель «Папаши Дюшена». Как писал Бюзо, якобинцы «лучше нас знали народ», которым они управляли, «его характер, его особый талант, степень его просвещенности и энергию его напора. Но у нас никогда бы не хватило ни желания, ни дерзости настолько презирать этот народ, чтобы от имени свободы управлять им способами, которые употребляют азиатские деспоты, чтобы управлять своими рабами».
