Робеспьер все отчетливее видел, как вокруг Дантона группировались те, кто выступал за прекращение террора, кто поддерживал его призыв «беречь кровь патриотов», кто хотел заключить мир и ввести Конституцию 1793 года. Но, по мнению Робеспьера, заговоры, напротив, лишь учащались, и, если закрывать на них глаза, заговорщики, играя на руку врагам Франции, могли растерзать всю страну. 5 нивоза II года (25 декабря 1793-го) Робеспьер выступил в Конвенте с докладом о принципах революционного правительства: «Революция — это война свободы против своих врагов... Революционное правительство... должно плыть между двумя рифами, между слабостью и смелостью, между модерантизмом и крайностями. Модерантизм для умеренности это то же, что бессилие для целомудрия, а крайности столь же похожи на энергию, как водянка на здоровье». Его слова были адресованы обеим фракциям — и ультралевым, и умеренным, «снисходительным», давая понять, что Неподкупный, стоящий посередине, не пощадит ни первых, ни вторых. Но тогда на кого он собирался опереться? Видимо, на «болото», к которому он обращался все чаще. А когда с трибуны якобинцев депутат Брише потребовал очистить Конвент от «заговорщиков», умеренных, нерешительных и «болотных жаб», Робеспьер тотчас встал на защиту последних, и Брише исключили из Якобинского клуба.
В речи от 5 нивоза (25 декабря) Робеспьер нарисовал поистине апокалиптическую картину: «Австрия, Англия, Россия, Пруссия, Италия имели время установить во Франции тайное правительство», и агенты этого правительства «пробираются в наши клубы... обманывают наших братьев, потакают нашим страстям... по их сигналу толпы народа собирались у дверей булочных или рассеивались. Они окружали нас своими эмиссарами, своими шпионами... мы это знаем... а они еще живы!» Чем не аббат Баррюэль с его «Историей якобинства» и теорией заговора: «Все было задумано во мраке, все свершилось при ярком свете»... Обрисовав чудовищные масштабы всепроникающего иностранного заговора, Робеспьер предложил Конвенту принять меры по реорганизации революционного трибунала, иначе говоря, усилить террор. Ибо: «Если бы пришлось выбирать между патриотическим рвением и отсутствием гражданских доблестей или маразмом модерантизма, нечего было бы колебаться. Крепкое тело, томящееся от избытка сил, предоставляет больше ресурсов, чем труп. Желая излечить патриотизм, остережемся убить его».
Полагая, что Демулен, как и Дантон, действует в одной упряжке с ним, Робеспьер, проверив первые два номера «Старого кордельера», перестал контролировать школьного друга, и тот немедленно вырвался за отведенные ему рамки. Используя «жгучую кисть Тацита», в третьем номере «Старого кордельера» Демулен на примере Рима времен Нерона и Калигулы изобразил текущую обстановку:
«Контрреволюционное преступление — жаловаться на плохие времена, ибо это означает осуждать правительство... Контрреволюционное преступление — не взывать к божественному гению Калигулы...
При Нероне многие люди, чьих близких он осудил на смерть, отправлялись возблагодарить за это богов... По меньшей мере надо было иметь довольный вид, открытое и спокойное лицо. Люди страшились, что им в вину могли поставить самый страх...
Все возбуждало подозрительность тирана. Был ли гражданин популярен — он являлся соперником государя, способным вызывать междоусобную войну. Подозрителен.
Если он, наоборот, избегал популярности и оставался у своего очага, то эта уединенная жизнь привлекала к нему внимание и внушала уважение. Подозрителен.
Если гражданин богат, существовала неминуемая опасность, как бы он не подкупил народ своей щедростью. Подозрительный.
Если он беден, о! непобедимому императору надо пристально следить за ним. Ибо самый предприимчивый тот, у кого ничего нет. Подозрительный.
Если у вас мрачный, меланхолический характер или вы небрежно одеты, значит, вас огорчает, что государственные дела идут хорошо. Подозрительный.
Если гражданин добродетелен и строг в своих нравах, прекрасно! значит, новоявленный Брут с его бледностью и париком якобинца претендует на то, чтобы быть судьей любезному и хорошо причесанному двору. Подозрительный».
Помимо завуалированного цитирования Тацита, Демулен дерзнул прямо обвинить Комитет общественного спасения в том, что он заменил республиканское изречение: «Лучше не покарать нескольких виновных, нежели ошибочно поразить одного невинного» максимой деспотов: «Пусть лучше погибнут несколько невинных, нежели хотя бы один виновный избежит наказания». Помнил ли Робеспьер, что когда-то он сам придерживался республиканской максимы?
Проводил ли сам Камилл Демулен параллели между императорским Римом и нынешней Республикой? В том же номере он указывал на две пропасти, которые надо обходить: «излишняя горячность» и «воздержанность в печали», иначе говоря, намечал те же два полюса, что и Робеспьер. Номер вызвал бурю возмущения, особенно в Якобинском клубе, где громче всех его осуждали эбертисты. Однако Робеспьер поддержал Демулена и даже провел в Конвенте решение о создании Комитета справедливости для расследования причин необоснованных арестов и освобождения невинных. Было создано шесть так называемых «народных комиссий», однако они не привели к смягчению террора, скорее наоборот. Примером причастности к этому террору Робеспьера послужила инструкция, написанная им для работы комиссии в Оранже, которой предстояло вынести приговор злоумышленнику, срубившему под покровом тьмы «дерево свободы» в маленькой деревушке в Провансе. Злоумышленника не нашли, но разрушили все окрестные дома и арестовали всех тамошних жителей, заподозренных в покровительстве злодею. Доставлять арестованных в Париж было слишком хлопотно, поэтому, обращаясь с письмом к трем местным судьям, Робеспьер напомнил, что их цель — «общественное спасение и гибель врагов отечества», а потому не требуется ни присяжных, ни доказательств, исключительно революционное чутье судей. Законник Робеспьер окончательно стушевался перед добродетельным революционером Робеспьером.
Но вряд ли он забыл уколы, нанесенные школьным товарищем его самолюбию. Как отмечали многие современники, Робеспьер отличался крайним злопамятством. Историк и литератор Ш. Лакретель, которому в 1793 году было 27 лет, так писал о вожде якобинцев: «Никогда еще не было оратора столь непривлекательного и столь подозрительного. Воображение художника вполне могло отождествить лицо его с ликом Зависти. Судорожные движения его губ и рук отражали беспокойное состояние его души. Голос его, то кричащий, то монотонный, прекрасно соответствовал беспощадности его речей, вызывавших у вас дрожь во всем теле. <...> В Учредительном собрании он выступал как скучный и обиженный ритор, но по мере укрепления его злокозненной власти его красноречие приобретало блеск и разнообразие. Оно никогда не оскорбляло вкуса, даже когда оскверняло любое человеческое чувство. Он, в сущности, даже не пытался убедить логикой тех, кому мог внушить страх».
Граждане еще продолжали перепродавать друг другу третий номер «Старого кордельера» по целому луидору вместо обычных 20 су, как вышел четвертый, в котором Демулен, вознося хвалы Робеспьеру, призвал его «открыть тюрьмы для двухсот тысяч подозрительных»: «Свобода, та свобода, что сошла с небес, не является ни оперной нимфой, ни красным колпаком, ни грязной рубахой или лохмотьями, та свобода — это счастье, разум, равенство, справедливость, Декларация прав, ваша возвышенная Конституция. Вы хотите, чтобы я признал ее, припал к ее стопам, пролил за нее всю свою кровь? Откройте тюрьмы тем двумстам тысячам граждан, которых вы называете подозрительными, ибо в Декларации прав не говорится о доме подозрения, а только об арестном доме. <...> Вы хотите истребить всех ваших врагов с помощью гильотины? Но это же чистое безумие! Неужели можно отправить на эшафот хотя бы одного, полагая, что на его место не встанет еще десяток из членов его семьи или из его друзей? <...> О мой дорогой Робеспьер! О мой старый школьный товарищ, чьи витиеватые речи будут перечитывать потомки, вспомни уроки истории и философии: любовь сильнее, прочнее страха... Ты намного приблизился к этой идее проведенным тобой декретом. Правда, речь идет о Комитете справедливости. Но почему слово “милосердие” становится при Республике преступлением?»
