– Позвольте мне задать вопрос, – тихо произнес Пендергаст.
– Да, конечно, – кивнул д’Агоста, посмотрев на агента.
– Убийца вышел из кабинета в четыре часа одну минуту. Сколько времени нужно, чтобы спуститься оттуда до главного входа?
– Я бы сказал, минут шесть-восемь, – ответил Градски.
– Отлично. Давайте посмотрим камеру в вестибюле в четыре ноль семь – узнаем, не вышел ли он.
Градский нашел нужную запись, и через минуту они действительно увидели человека с футляром для виолончели на выходе из здания.
– А теперь прокрутите назад запись, первоначальную запись в кабинете, чтобы посмотреть, как он входит.
Они прокрутили изображение обратно и увидели, как этот человек появляется в дверях, а потом исчезает из виду.
– Три пятьдесят, – отметил Пендергаст. – Теперь мы знаем, что убийство произошло в течение одиннадцати минут между тремя часами пятьюдесятью минутами и четырьмя ноль одной. Отлично. Мистер Градски, давайте переместимся в вестибюль на три часа сорок две минуты, чтобы увидеть, как он входит в здание.
Д’Агоста наблюдал за манипуляциями Градски – и ровно в три сорок две они увидели, как этот человек входит в дверь. Он появился из вращающейся двери, сразу же подошел к электронной проходной, провел своей карточкой-пропуском, и воротца перед ним открылись.
– Что показывали часы, когда он использовал карточку? – спросил Пендергаст.
– Три сорок три и две секунды, – сказал Градски.
– Пожалуйста, проверьте по вашему журналу, кто вошел в здание в эту секунду.
– Да. Логично.
Градски еще немного постучал по клавишам, потом нахмурился, глядя на экран. Он долго смотрел, вытянув губы. Попробовал еще раз.
– Ну? – спросил д’Агоста. – И кто же?
– Никто. Никто не входил в это время.
В этот момент из дальнего угла появился Карри, успевший сделать несколько звонков:
– Лейтенант…
– Что там?
– Роланд Макмерфи весь день лежал в больнице с калоприемником.
Они вышли из вестибюля на площадь перед Приморским финансовым центром, где собралась шумная толпа, кричащая и размахивающая плакатами.
– Только не еще одна демонстрация, – простонал д’Агоста. – Какого черта им теперь нужно?
– Понятия не имею, – сказал Карри.
Д’Агоста обвел взглядом бурлящую массу, и у него начали закрадываться подозрения насчет происходящего. Вообще-то, тут были две группы протестующих. Одна размахивала плакатами и кричала лозунги типа «Покончим с одним процентом!» и «Обезглавить корпоративных рвачей!». Эти люди относились к молодой, непрезентабельной части собравшихся; почти такую же толпу д’Агоста видел несколькими годами ранее во время протестов «Захвати Уолл-стрит». Другая группа сильно отличалась от первой. Многие из этих людей тоже были молоды, но в пальто и при галстуках, они скорее походили на мормонских миссионеров, чем на радикальных леваков. Они ничего не кричали, просто молча держали плакаты с разными лозунгами типа: «Кому ты принадлежишь?», «Добро пожаловать на новый костер тщеславия!», «Лучшие вещи в жизни вовсе не вещественны» и «Вещизм неизлечим!».
И хотя обе стороны вроде бы сходились во взглядах на деньги как на порочную материю, но на площади слышались оскорбления и то там, то тут возникали потасовки, учащавшиеся по мере того, как с прилегающих улиц приходили все новые люди и присоединялись к толпе. Д’Агосте бросился в глаза человек, который показался ему лидером более спокойной группы, – худой, седоволосый, в грязном пуховике поверх одеяния, напоминающего монашескую мантию. Человек держал в руках плакат, на котором было написано:
ТЩЕСЛАВИЕ
Под словом «тщеславие» виднелось примитивное изображение костра.
– Эй, посмотрите-ка на этого парня. Кто он, по-вашему?
Пендергаст взглянул на человека:
– Бывший иезуит, судя по потертой сутане под пальто. А плакат – явная аллюзия на костер тщеславия Савонаролы
[22]. Довольно занятный поворот нынешней ситуации, как вы думаете, Винсент? Ньюйоркцы никогда не перестают меня удивлять.
В голове у д’Акосты остались туманные воспоминания о психе по имени Савонарола из истории Италии, и больше он ничего не мог вспомнить.
– Эти тихие… они пугают меня больше, чем отбросы. Они именно то, на что они похожи.
– Верно, – сказал Пендергаст. – Видимо, мы имеем дело не только с серийным убийцей, но и с целым социальным протестным движением… или даже двумя.
– Да. И если мы как можно быстрее не раскрутим это дело, то в Нью-Йорке начнется какая-нибудь поганая гражданская война.
35
Марсден Своуп вышел на декабрьский мороз из дома на Восточной Сто двадцать пятой улице и глубоко вдохнул, пытаясь очистить легкие от спертого воздуха своей подвальной квартиры-студии. После протестов предыдущего вечера он чувствовал себя заряженным. С того самого времени – то есть восемнадцать часов подряд – Своуп сидел за своим стареньким компьютером, писал посты, твиты, фейсбучил, инстаграмил, имейлил. Поразительно, думал он, как за такой короткий промежуток времени одна скромная идея может стремительно разрастись, словно снежный ком, и превратиться в нечто большое. Мир жаждал того, что он хотел предложить. Странное чувство, после всех этих лет работы в нищете и безвестности.
Своуп сделал еще несколько глубоких вдохов. Голова у него кружилась, и не только оттого, что он долго просидел за компьютером, но еще и потому, что он не ел два дня. Он не чувствовал голода, но знал, что должен поесть, чтобы продолжать; если его дух был насыщен, то его тело работало без топлива.
Рядом с тротуаром в ярком, холодном зимнем свете проносились машины, беспечные люди шли мимо Своупа по своим бессмысленным делам. Он дошел до Бродвея, пересек его, прошел под эстакадой, слыша, как наверху грохочет поезд, с лязгом и громыханием несущийся на север, потом свернул к «Макдоналдсу» на углу Бродвея и Сто двадцать пятой.
В заведении, как всегда, толпилась компания оборванцев, которые спасались от холода, грея руки о стаканчики с кофе, а неизбежная группа азиатов играла в карты. Своуп помедлил: здесь перед ним были те самые невидимые, бедные, униженные, сокрушенные, низведенные в пыль богатыми и влиятельными людьми этого падшего города. Скоро, совсем скоро их жизнь изменится… благодаря ему.
Но пока еще рано говорить об этом. Своуп подошел к прилавку, заказал две дюжины «чикен макнаггетс» и кружку с шоколадным молоком, забрал заказ и сел за столик. Он ведь тоже мог быть невидимым: никто его не знал, никто на него не смотрел. И что уж говорить, смотреть-то особо было не на что: маленький человек на шестом десятке, с редеющими седыми волосами, коротко стриженной бородкой, одетый в пуховую куртку Армии спасения, брюки и туфли из секондхенда.
