– Конечно, – отвечаю я.
Мне тут же становится стыдно за то, что она никогда не увидит этот велосипедный замок. Потому что скоро я буду далеко отсюда.
– Пары сотен хватит?
– Думаю, да, – кладу деньги в карман.
В лучах солнца, проникающих через окно, волосы Ракель горят как медь. Она ловит на себе мой взгляд и улыбается.
Я сглатываю и борюсь с желанием бежать отсюда со всех ног, потому что мне невыносимо видеть, как они сидит там на стуле в полном неведении о своей неотразимости.
Вместо этого я вежливо улыбаюсь, как примерный мальчик.
Она открывает ноутбук, надевает очки и поворачивается, словно давая понять, что разговор окончен.
Я иду в прихожую, надеваю рюкзак и ботинки.
Уже собираюсь выйти, как за спиной раздаются шаги. Это Ракель.
– Самуэль, – говорит она едва слышно, – я только хотела сказать спасибо. Ты так добр к Юнасу. Я видела, что ты смазал ему руки кремом. Для меня так много значит твоя помощь. Особенно сейчас, когда Улле в отъезде. Хорошо, когда в доме есть мужчина.
– Спасибо, – бормочу я.
Хорошо, когда в доме есть мужчина.
Я заливаюсь краской. Мне стыдно за собственную ничтожность. Я последний мудак. Ведь я собираюсь обмануть ее и бросить.
Я открываю входную дверь и бросаю на Ракель последний взгляд.
И вижу, как улыбка сходит с лица, зрачки расширяются, а губы вытягиваются в букву «О».
– Что? – спрашиваю я, чувствуя, как теплый ветер, ворвавшийся в дом, ласкает мне затылок.
Ракель не отвечает.
Рот у нее открывается, и с губ срывается истошный крик, от которого у меня чуть не разрывается сердце.
Я медленно поворачиваюсь к двери.
Огромная фигура нависает надо мной. Мускулы выпирают из-под тесной майки. Татуированная кожа блестит от пота. Челюсти крепко сжаты. Глаза совершенно пустые, как будто их выкололи, а вместо них вставили пуговицы.
Это Игорь.
Манфред
Порой я думаю, что все было бы легче, не будь между нами такой разницы в возрасте.
Разумеется, Надя по-прежнему была бы больна, и я по-прежнему боролся с чувством вины.
Но не так сильно или не таким образом, потому что для Афсанех я всегда был в минусе. Она будто сделала мне гигантское одолжение уже тем, что выбрала меня себе в партнеры, несмотря на разницу в возрасте и солидный багаж в виде избалованной бывшей жены, трех взрослых детей и пары десятков лишних килограмм.
Но она не просто приняла мою семью. Она полюбила их с первого взгляда. И дети ее обожают. Даже Беатрис она нравится, что уже настоящее чудо, потому что этой женщине никто никогда не нравится.
Возможно, жена так быстро привязалась к моей семье, потому что у нее не было своей. Она была младенцем, когда ее отца и старшего брата убили в Иране в начале восьмидесятых – после прихода к власти исламистов под предводительством аятоллы Хомейни. Ее мать получила ужасные вести, когда была на рынке, и в чем была бежала из страны с Афсанех на руках. Тремя месяцами позже они прибыли в Стокгольм и начали медленно строить жизнь заново. Все шло нормально, пока мама не умерла от инфаркта, когда Афсанех только исполнилось восемнадцать.
Все это Афсанех рассказала мне еще при первой встрече. Она не скрывала, что мечтает о собственной семье. И когда она забеременела, мне не хватило смелости сказать, что у меня уже есть трое детей и что для младенца я староват.
Мне не хотелось ее огорчать.
Афсанех так мечтала о семье, а я не сумел ее сохранить. Я должен был сделать все возможное, чтобы помешать нашему ребенку выпасть с третьего этажа.
У меня сердце сжимается при воспоминании, как перемазанная маслом ручонка Нади выскальзывает из моей, а внизу дорожные рабочие бегут к дому.
Если бы не Гржегорж Цибульски – двадцатипятилетний гастарбайтер из Польши – Надя уже была бы мертва. Он попытался поймать ее и притормозил удар.
Мы с Афсанех навестили его с цветами, чтобы поблагодарить. Несмотря на сломанную руку, он был в хорошем настроении и обрадовался визиту.
Мы уже тогда знали, что врачи не дают обещаний, но не могли представить, что это пограничное состояние между жизнью и смертью продлится так долго.
Я смотрю на Надю.
Она мирно спит на больничной койке. Солнечные лучи гуляют по ручке, окрашивая покрытую пушком кожу в золотистый цвет.
Интересно, о чем она думает, погруженная в дрему, называемую комой. Видит ли она сны? Чувствует ли она что-то или пребывает в глубоком сне? Слышит ли она нас так, как можно услышать, что происходит за закрытой дверью, стоит только прислонить к ней ухо? Кто знает, может, оболочка между ее сном и нашей реальностью тоньше, чем мы думаем?
Может, если сильно захотеть, можно до нее достучаться?
Нужно только искупить свою вину.
Снова оно – магическое мышление, которое не приводит ни к чему хорошему, только к самобичеванию и угрызениям совести.
Афсанех поднимается и склоняется над Надей.
– Почему она не просыпается? – спрашивает она.
– Они сказали, что вчера она отреагировала на боль. Это хороший знак.
– Я хочу, чтобы она проснулась, – говорит Афсанех.
Теперь она разговаривает прямо, как дети, не прибегая к вежливым конструкциям и оборотам.
– Ты же знаешь, что на это может уйти время.
– Я больше не могу ждать. Я хочу, чтобы она проснулась сейчас.
Афсанех достает мобильный и садится на корточки.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Фотку.
– Это я вижу, но зачем?
Она не отвечает. Вместо этого Афсанех садится рядом со мной на стул и что-то начинает писать на мобильном.
Вообще-то в больнице нельзя пользоваться мобильным, но Афсанех плевать. Она утверждает, что по мнению ее друга Луве – доктора физики – мобильный не может повлиять на работу медицинских приборов.
Я краем глаза вижу фото Нади на дисплее. Афсанех отправляет сообщение.
– Зачем ты отослала фото Нади?
– Это для форума.
– Для форума? Ты с ума сошла? Это неуважение и к Наде, и к нам.
– Ты не понимаешь. Мы делимся своими переживаниями. Это помогает нам не сойти с ума. И я не делаю снимков, на которых ее можно было бы узнать.
Афсанех убирает телефон и встречается со мной взглядом. Не знай я, что она бросила курить, поклялся бы, что от нее пахнет табачным дымом. Глаза красные, опухшие. В уголке рта – заживающая ранка. Лоб лоснится, губы бледные.
