Это больное стихотворение Улле.
Читаю последнюю строфу.
Я выплакал море слез
И лег умирать
На мягкую траву горя.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
Под стихом достаточно места. Я опускаюсь на корточки, достаю ручку, кладу лист на коленку и начинаю писать.
К тому времени, как я паркую мотоцикл рядом с машиной Ракель, дождь почти кончился.
На дороге образовались глубокие лужи. Высокую траву прибило дождем к земле. Она лежит мягкими волнами, как свежевымытые волосы.
Дом имеет тот же идиллический вид, что и раньше. Трудно представить, что тут кого-то забили до смерти чугунным ягненком.
Я поеживаюсь при воспоминании о том, как Игорь заламывал мне руки, как бил меня головой об пол. Я инстинктивно подношу руку к лицу и ощупываю распухший нос.
По крайней мере, я могу нормально дышать.
Снова раздается удар грома, и я оборачиваюсь. Темно-фиолетовые тучи медленно плывут по небу, направляясь к Стокгольму.
Я подхожу к дому, достаю ключ и открываю.
Ягненок стоит на прежнем месте у стены. Слабый свет лампы освещает прихожую. Пахнет чистящими средствами и хлоркой.
Снимаю кеды и тонкую куртку, которую одолжил из гардероба Улле. И достаю велосипедный замок.
Он представляет собой длинную черную цепь, покрытую красной пластмассой. Кассир заверил меня, что это лучшая из всех представленных у них моделей. Видимо, его не так легко перепилить или перерезать, как другие замки.
В комнате Юнаса раздаются шаги, и в дверях появляется Ракель.
Она бледная, глаза красные и опухшие.
– Самуэль! – шепчет она.
Подходит ко мне и сжимает в объятиях.
– Я ездил за покупками, – говорю я.
У нее теплая кожа. Длинные волосы щекочут мне руку. Я слышу ее сердцебиение – быстрое и легкое, как у птички. Чувствую, как грудь вздымается от каждого вздоха.
Это и возбуждает, и трогает до слез.
– Юнас… – шепчет она и гладит меня по волосам.
– Что? – удивляюсь я и пытаюсь высвободиться.
Она разжимает объятия и берет мои руки в свои. Заглядывает мне в глаза. Я еще не видел ее такой серьезной.
– Пойдем! – шепчет она едва слышно.
– Я купил велосипедный замок, – бормочу я, показывая красный замок.
Ракель останавливается и недоуменно смотрит на меня.
Я тотчас жалею о своих словах.
Какой же я дурак. Испортил этот волшебный момент болтовней о чертовом замке, до которого никому нет дела.
Она берет замок, взвешивает в руке, словно думая о чем-то, кладет на кухонную стойку и идет в комнату Юнаса.
– Спасибо, – бросает она через плечо.
Я следую за ней.
В комнате темно. Одинокая свеча горит на столике рядом с розой. Язычок пламени подрагивает на сквозняке. Мы садимся. Ракель – на стул, я – на кресло.
Одинокие капли дождя постукивают по окну.
Ракель сидит, сцепив руки на коленях в замок. Взгляд ее прикован к Юнасу.
Я смотрю на нее, на свечу, на зомби-Юнаса, неподвижно лежащего в кровати. Кожа у него прозрачная, рот приоткрыт в безмолвном крике.
– Какая ирония, что мы окрестили его Юнасом, – шепчет Ракель.
– Да?
– Ты знаешь историю о пророке Ионе и ките?
– Да, – отвечаю я коротко, у меня нет никакого желания рассказывать о том, как в детстве мама заставляла меня ходить в библейскую школу.
Ракель бросает на меня короткий взгляд.
– Мой отец был священником, – говорит она. – Я знаю все библейские истории. Как бы то ни было. Иона бежал от Господа и попал в жестокий шторм в море. Он сказал морякам выбросить его за борт, ибо это он разгневал Господа. Они так и сделали. Иону проглотил кит. Или, если верить старым переводам, просто рыба. Трое суток он провел в утробе кита. Он молился Богу, и под конец кит выплюнул его на сушу.
– Ага, – произношу я, гадая, к чему она все это рассказывает.
– Когда Юнас заболел, я подумала, что он будто заперт в утробе кита. Он не мог общаться, был изолирован от мира, как зародыш в утробе матери.
Я молчу.
– Как я молилась, – продолжает Ракель. – Но Бог не выполнял Свою часть сделки. Юнас никак не просыпался. Оставался внутри кита. Но я заботилась о нем. Была рядом. Он был единственным, что у меня осталось. Господь должен был это знать. Понимаешь?
Ракель встает и идет ко мне. Встает за креслом и кладет руки мне на плечи.
Я все еще ничего не понимаю.
Совсем ничего.
– Мне так жаль, – шепчет она. Ее пальцы больно впиваются мне в плечи.
Я оборачиваюсь и смотрю на нее. Но ее взгляд устремлен на Юнаса.
И вдруг понимаю.
Юнас.
Внутренности скручивает узлом. В ушах шумит. Стены надвигаются на меня, грозя расплющить. Стук капель по подоконнику оглушает.
Он не дышит.
Зомби-Юнас не дышит.
Пернилла
Я гляжу на темное море и пытаюсь осознать происходящее.
Отца больше нет. Самуэль не пришел.
Помимо горя, вызванного смертью отца, и страха за Самуэля меня переполняет чувство одиночества и беспомощности. Я словно дерево без корней или лодка, унесенная в бескрайнее море.
Без Самуэля и отца у меня нет ни прошлого, ни будущего. Кто я без них? Существую ли вообще?
Я пытаюсь принять болезненную правду: отца больше нет, Самуэля нет.
Отец больше не вернется. Это я знаю. Но Самуэль?
С ним никогда ничего не знаешь.
Исчезать – одна из основных черт его характера.
Как-то в мае мы должны были встретиться на площади, чтобы поехать навестить отца в его день рождения. Я ждала больше часа. Решила, что его или ограбили, или избили, или он попал под машину. Я уже хотела пойти, и тут он появляется спокойный, как удав, с дроздом в руке, спасенным, по его словам, из помойки.
Сколько раз он путал дни, просыпал, отвлекался на телевизор или что-то на улице или на собственные мысли…
На Самуэля нельзя положиться. Он импульсивен. Концентрация внимания у него не лучше, чем у щенка. Но он не злой.
Он только…
Я пытаюсь подобрать слово, и единственное, что приходит на ум, – безнадежный. Да, я должна признаться, что мой сын безнадежен.
Ветер снова взметает подол, обнажает бедра, но у меня нет сил поправлять платье. Плевать, если кто увидит.
