Потом от него пришло письмо, в котором он писал, что не готов к созданию семьи и что если я рожу этого ребенка, то и воспитывать его мне придется самой.
Так и получилось.
Через полгода после разрыва с отцом я вернулась в желтый домик.
Мне было восемнадцать, и я была на сносях.
Если папе и было стыдно, он этого не показывал. Община приняла меня с распростертыми объятиями. Я была грешницей, готовой покаяться, у меня еще был шанс на спасение моей бессмертной души.
Только однажды у отца вырвалось: «Яблочко от яблони недалеко падает…»
Это случилось осенним вечером, мы ссорились, не помню почему, помню только, что он повысил на меня голос и сказал, что я вся в мать.
Что во мне сидит дьявол.
И теперь он передался Самуэлю.
Я приложила все усилия, чтобы создать Самуэлю хорошие условия. Я работала изо всех сил, чтобы нас обеспечить. Ни разу за годы с рождения Самуэля я не ездила в отпуск. Я не заводила отношений с мужчинами – не потому, что не хотела, а потому что Самуэль был очень требовательным. С первого дня он высасывал из меня энергию, как бездонная черная дыра в космосе.
Я все делала ради него.
И я молилась. Как я молилась!
Но Бог продолжал меня испытывать.
Не знаю, где взять в себе силы.
Говорят, Бог дает нам не больше того, что мы в силах вынести, но я в этом порой сомневаюсь.
Я вытираю лицо полотенцем. Полотенце становится черным от туши, и я швыряю его на пол. Беру мобильный и пишу эсэмэс. Прошу Самуэля вернуться. Пишу, что люблю его и прошу прощения за эту вспышку ярости.
Сажусь на унитаз.
Из комнаты Самуэля доносится шкрябающий звук. Должно быть, это дрозд в клетке.
Он способен брать ответственность на себя, если захочет. Когда дело касается кого-то или чего-то, что ему дорого.
Дрозда, например.
Удаляю эсэмэс и бросаю телефон на пол.
Он подпрыгивает пару раз на коврике и остается лежать перед душем.
«Нет», – думаю я.
На этот раз все будет по-другому.
На этот раз его надо проучить.
Манфред
Мы с Афсанех сидим по обе стороны больничной кровати. Между нами лежит Надя, окруженная аппаратами, поддерживающими в ней жизнь. Электроника пикает и шипит. Одна ручка в гипсе, из дырочки на шее трубка протянута к аппарату искусственного дыхания.
Рядом мониторы, на которых видно пульс, температуру, уровень кислорода и давления в мозгу. Здесь столько электроники, что кажется, будто мы на борту космического корабля.
И коридора доносится шум шагов: наверное, кто-то спешит к еще одному больному ребенку.
Рядом с изголовьем, у белого столика с компьютером, сидит Ангелика, врач отделения интенсивной терапии.
Она хороший врач. Они все тут хорошие: в отделении интенсивной терапии для детей, куда нас перевели после первой недели в реанимации. Они заботятся не только о детях, но и о нас, родственниках. Приносят еду, кофе, объясняют то, что невозможно объяснить. Держат тебя за руку, утирают слезы.
Не знаю, откуда у них берутся силы.
Надю ввели в искусственную кому.
Она получила повреждения черепа, когда выпала из окна, и врачи сделали это для того, чтобы мозг мог восстановиться.
Но никто не знает, выйдет ли она из комы, и если да, то какая жизнь ее ждет.
Прошло уже три недели.
Я думал, что со временем мне станет полегче, что я смогу примириться с незнанием того, что будет дальше, но легче мне не стало. Наоборот, с каждым днем мне все больнее находиться в подвешенном состоянии.
Я выпускаю влажную теплую ручку Нади и откидываюсь на спинку стула. Смотрю на Афсанех, сидящую, опустив голову на руки.
Есть что-то символичное, почти судьбоносное в том, что мы сидим по разные стороны постели. Я не могу дотянуться до Афсанех, а она – до меня. Даже если бы мы хотели, Надя лежит между нами.
Ее несчастье встало между нами.
Дома то же самое.
Мы с Афсанех едва разговариваем, она избегает дотрагиваться до меня.
А касаюсь ли я ее?
Не знаю. Не помню.
Я столько всего не помню.
Дни проплывают мимо, как корабли в море, не задерживаясь в моем сознании. Случается, что я встаю утром, сажусь на диван в гостиной и сам не замечаю, как начинает смеркаться.
Время прекратило существование. Все, что у меня есть, это одно затянувшееся сейчас – болезненное ожидание того дня, когда Надя наконец очнется из комы или заснет навсегда.
Афсанех выпрямляется и одной рукой массирует затылок.
– Я схожу за кофе, – говорит она, не спрашивая, буду ли я.
Я молчу. Смотрю в окно, где в голубом небе светит солнце, а ветерок шелестит зеленой листвой.
Ангелика смотрит на меня из-за компьютера.
– Тебе что-нибудь принести? Я собиралась в кухню.
– Нет, спасибо, ничего не нужно.
Я больше не чувствую голода. Хотя всегда любил поесть. С самого детства был толстяком, а за последние недели похудел килограмм на десять.
Самый эффективный метод похудения – жизнь со смертельно больным ребенком.
Достаточно утратить бдительность лишь на мгновение, и ребенок выпадет из окна, выбежит на дорогу или свалится в воду с плотика.
Жизнь тянется бесконечно. Жизнь как старый усталый осел.
Но смерть стремительна, как молния. Ей достаточно секунды, мгновения, вдоха. Смерть – это кобра, нападающая без предупреждения. Она быстрее собственной тени. Как Лаки Люк.
Мобильный звонит, и я долго смотрю на экран в недоумении, прежде чем ответить.
– Манфред? Это Малин.
Я не сразу понимаю, что звонит моя коллега Малин Брундин.
Малин работает в Катринехольме, но она вместе с нами расследовала преступление в Урмберге, ставшее одним из самых громких в Швеции.
Расследование навсегда перевернуло жизнь Малин. Оказалось, что ее родственник много лет держал в заточении в подвале женщину, и эта женщина оказалась родной матерью Малин. Другими словами, шведка, вырастившая Малин, женщина, которую она называла мамой, не была ее биологической матерью.
Такое нелегко пережить.
Я был удивлен, что она не бросила работу в полициии не переехала в Стокгольм или другой крупный город, где проще было бы спрятаться от прессы и любопытствующих.
Малин летом заменяла заболевшую коллегу в Стокгольме по моей рекомендации. Почему-то я думал, что ей пойдет на пользу уехать из Урмберга и что пребывание в столице поможет залечить душевные травмы.
