Я оборачиваю пиджаком кулак, разбиваю стекло, просовываю в окно руку и открываю его изнутри.
Малин бежит ко мне по лужайке.
– Я первая, – говорит она, гибко перемахивает через подоконник и протягивает мне руку. С ее помощью я влезаю внутрь.
Мы в спальне с больничной кроватью и какой-то странной конструкцией для инвалидов. В комнате две двери. Одна явно ведет в коридор.
Пол залит кровью и усыпан стеклом и красными розами. Малин достает пистолет и снимает его с предохранителя. Я следую ее примеру.
– Туда, – она показывает на кровавые следы, ведущие в гостиную.
Белое кресло перевернуто. Пол вокруг него тоже весь в кровавых пятнах. Разбитый цветочный горшок на полу.
Из открытой балконной двери видно террасу, окруженную низкой белой оградой. И посреди нее дыра. Как будто кто-то выбил доски. И совсем рядом с этой дырой, крепко держась за саму перекладину, кто-то висит.
Я бегу туда. И в ту же секунду я уже не здесь, не в доме Ракель в Стувшере. Я дома на Карлавэген с Надей, которая еще…
Я бегу.
Я бегу так, словно это этого зависит моя жизнь. Бегу, потому что должен, потому что иного выбора у меня нет. Нельзя дать своему ребенку упасть. Это то, что ни один родитель не может себе позволить.
– Надя! – воплю я при виде рук, вцепившихся в забор. – Надя!
Мне так страшно… Ужасно страшно. Я уже знаю, чем это может закончиться. Но я бросаюсь вперед. Потому что так поступают все родители. Ради своего ребенка они готовы на все.
На все на свете.
И я успеваю добежать, успеваю схватить ее за руку. Но рука выскальзывает из моей.
– Я ее теряю! – кричу я и в этот миг вижу рядом Малин и вспоминаю, где нахожусь на самом деле – в Стувшере, а Надя – в больнице, в коме после падения.
Я возвращаюсь в реальность, в которой я не успел.
Но эту женщину я еще могу успеть спасти. Этой женщине я не дам упасть.
Малин хватает женщину за предплечье и упирается в столбик забора.
Я смотрю на женщину, чью руку я держу, – на Ракель, или точнее Сюзанну Бергдорф. За ее спиной пропасть. В пятнадцати метрах под нами острые скалы. За ними – мостки и рыбацкий сарайчик, а дальше лишь море.
Длинные волосы Ракель развеваются на ветру, она тяжело стонет. Руки в крови, глаза полузакрыты.
Слышен треск – еще одна доска с грохотом летит вниз, катится по скалам и шлепается на землю.
– Тяни! – кричит Малин, и совместными усилиями мы втаскиваем женщину на террасу.
Десятью минутами позже Сюзанна лежит на животе на террасе в наручниках. Мы не знаем, преступница она или нет, но решили не рисковать. Дом мы проверили, там пусто, и вызвали подкрепление.
Сюзанна мычит что-то невразумительное.
– Уэль…
– Или ее ударили, или она под наркотой, – говорит Малин. – Передам, что нам потребуется еще и «Скорая».
Она идет в гостиную.
– Муэль… – стонет Сюзанна.
Я смотрю на сарайчик рядом с мостками.
Опоздай мы на минуту, она упала бы на острые скалы. На ней бы живого места не осталось.
Я вспоминаю про тяжелые травмы на телах жертв.
И делаю логическое умозаключение. Может, так это и произошло? Мертвые тела тяжело тащить, но сбросить со скалы может и ребенок. А внизу затащить их в лодку не составит особого труда.
От этой мысли у меня все внутри холодеет.
Малин возвращается из дома.
– Тут у нас сосед, – говорит она. – Можешь с ним пообщаться? А я пока присмотрю за ней.
Сосед, мужчина лет сорока, представляется и пожимает руку. Совершенно обычный мужчина средних лет, если бы не уродливый шрам, тянущийся от виска к уголку рта.
– Она снимает у Май-Лис Веннстрём, – говорит он на сконском диалекте, который я с трудом понимаю. – Мне сегодня звонили из полиции. И я сказал, что что-то тут нечисто.
– Да?
– А что произошло?
Мужчина с любопытством смотрит на дом и три машины, припаркованные у обочины.
– Мы не вправе пока разглашать, – говорю я. – Но что вы имели в виду, говоря, что что-то тут нечисто?
Мужчина морщится и сплевывает в траву.
– Молодые парни. Каждый раз новые. И этот больной сын. Я заглянул к нему, но она стала спрашивать, что я с ним сделал, хотя я его даже не трогал. Но видел, как она его фотографирует.
– Фотографирует?
Мужчина кивает и поворачивается ко мне здоровой щекой.
– Вы спрашивали, зачем?
– Да, пробовал. Но она уворачивалась от ответа. Извивалась, как змея. И угрожала вызвать полицию, если я не покину ее участок. Ее участок? Что за бред? Если бы Май-Лис ее услышала, давно бы уже выставила за порог.
Когда я возвращаюсь на террасу, Малин сидит на коленях рядом с Сюзанной.
– Я не понимаю, что она говорит.
– Муэль, – бормочет Сюзанна. – Муэль.
– Погоди, – говорю я и наклоняюсь над женщиной.
– Что ты говоришь?
– Муэль, – повторяет Сюзанна.
Я весь холодею, несмотря на палящее солнце.
– Этот сосед? Он приехал на машине?
Малин качает головой.
– Тогда почему снаружи три машины? Одна наша, другая Сюзанны, а третья…
– Амуэль… – бормочет она.
Струйка слюны стекает с щеки.
Малин смотрит на меня, и в эту секунду мы понимаем.
– Она говорит «Самуэль», – шепчет Малин.
Мы поворачиваем женщину на спину, чтобы разглядеть лицо.
Длинные каштановые волосы с проседью спутаны. Лицо в веснушках. Глаза полузакрыты, изо рта свешивается ниточка слюны. В вырезе блестит золотой крест.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я.
– Нилла, – шепчет женщина.
– Боже мой, – выдыхает Малин. – Это она. Мать пропавшего юноши. Пернилла Стенберг.
Я поднимаюсь. Меня шатает. Хватаюсь за перила, чтобы не потерять равновесие.
– Проклятье! Как мы об этом не подумали?
– Но… – недоверчиво шепчет Малин, – она же должна была ждать Дайте и Малика в Стувшере?
Я не отвечаю, но думаю, что тоже отправился бы на поиски своего ребенка, а не ждал полицию, сходя с ума от тревоги.
Малин снимает наручники и переворачивает Перниллу на спину. Потом поднимается и повисает над обрывом.
– Там, – показывает она.
