— Перестаньте заикаться об том! Плевала я на вашего Аргунова. Дело не в деньгах, а в принципе. Неужели вы, Евно, совсем не понимаете? Я не желаю буржуазной роскоши. Если у вас зашевелились лишние деньги, так сдайте их в партийную кассу. — И Люба зарыдала, повалилась лицом, утопла в теплых и остро пахнувших потом объятиях Азефа.
Азеф ожидал чего угодно, но только не этого. Он гладил ее густые рыжие волосы и думал: «Я люблю комфорт, удобства, уют. Люба по своей природе неряха. У нас теперь могут начаться безобразные скандалы, каких я нагляделся в свое время в отцовском доме. Как быть? А как тратить деньги? Если прежде я только на людях изображал из себя нищего, а дома пировал вовсю, то теперь и дома я обязан притворяться безденежным? Ох, беда! Что за жизнь? И что делать? Надо схитрить, пообещать, а там она привыкнет…»
Люба решительно произнесла:
— Все, я возвращаюсь к родителям!
Громадные глазищи Азефа наполнились печальной иронией.
— Люба, малышка моя нежная! Тебе здесь не нравится? Прекрасно, подберем что-нибудь другое, более демократичное. В Москве сдается много жилья, можно выбрать любое захолустье с видом на помойку. Я готов нюхать отбросы, лишь бы тебе, моя радость, было приятно.
Люба с недоумением посмотрела на мужа:
— Помойка? В каком смысле, Евно?
— В прямом. Живут же разные пьяницы, воры и бродяги где придется, ну и мы, люди с хорошим образованием, с утонченными манерами, умеющие устрицу отличить от эскарго — съедобной улитки, давай опустимся до уровня деклассированных элементов. Люба, ты меня любишь?
— Кстати да! Я влюбилась в тебя, Евно, за твою жажду социальных перемен! Я… — Люба страстно замахала в воздухе кулачками. Она еще что-то выкрикивала голосом, полным обличительного гнева, а Азеф смотрел на нее, наполнялся жаждой обладания и размышлял: «Моя жена — полная дура. В революцию идут расчетливые люди, это как работа, опасная, но увлекательная, азартная, хорошо оплачиваемая. Разумеется, порой идут и другие — откровенные психи вроде Желябова или Перовской. Люба, душа моя, как ты тупа, почему ты не понимаешь этого?»
Люба продолжала сквозь слезы выкрикивать:
— Я вас спрашиваю вопрос: если Карл Маркс говорил за эксплуатацию миллионов трудящихся…
Азеф мягко возражал:
— Малышка, тебе надо, чтобы наши животы были пустыми, как духовой инструмент? Пролетарии не придут нас накормить, а если придут, так для того, чтобы устроить еще один еврейский погром. Кстати, сам Карл Маркс жил в буржуазной роскоши, у него было два десятка слуг, три громадных дома…
— Ах, где святые идеалы? Евно, вы их попираете. Что вы скажете на это несчастье?
Азеф начал сердиться по-настоящему. Он прошипел:
— Ты, Люба, училась в Европе, но у тебя такое местечковое произношение, словно ты всю жизнь провела в Одессе или, хуже того, в Могилеве. Избавляйся от этого. А где твоя красота, которая когда-то меня так поразила?
Он сказал правду, а правда всегда ранит больно. Люба зашлась в рыданиях, ее всю трясло. Азеф не выносил женских слез. Он поцелуем заткнул рот Любы и после паузы с притворным смирением сказал:
— На Солянке, в Малом Ивановском переулке, я смотрел двухкомнатную квартирку в подвале. Там жил сапожник, и он недавно с перепою повесился. В квартирке стены мокрые, по ним ползают какие-то отвратительные насекомые, — показал пальцами, — брр, дневного света почти не видно, только в узкое окошко над тротуаром ноги в сапогах и туфлях — шмыг-шмыг, шмыг-шмыг! А вечером — представь картину! — какой-нибудь пьяница мочится в наше окно. Ну и что? Он ведь пролетарий, ведущий класс революции, ему дозволено. Замечательное жилье, потому что хуже не бывает! Тебе, малышка, там понравится. Давай завтра утром сходим на Солянку и снимем эту замечательную трущобу. Если у нас туберкулез легких начнется, ну и что? Зато заживем по-пролетарски, не стыдно будет посмотреть в глаза Житловского, Аргунова, Чепика и остальных товарищей-социалистов! Впрочем, нашему малышу нужен свежий воздух, на лето я хочу снять дачу. Ты, моя рыбка, не возражаешь?
Люба упрямо повторила:
— Завтра будем искать другого жилья.
Азеф облегченно вздохнул:
— Вот и отлично! Только за тридцать рублей, что я тут плачу, ничего удобного не найдем. — Он опять прильнул к ее губам и опрокинул Любу на диван. Она, как всегда, отдалась со страстностью влюбленной, исступленно, забывая всяческую стыдливость.
Перемирие состоялось.
* * *
Азеф рассудил верно. Люба быстро смирилась и с камином, и с коврами, и даже с фальшивым Айвазовским в золотой раме. Не сошлись только в одном.
— Этих девок, прислужниц капитала, чтобы в квартире моей не было! — Люба сказала резко, не поспоришь. Она откровенно ревновала мужа.
Пришлось отказаться от услуг девиц, которые мыли квартиру, наводили порядок, готовили еду. Азеф малость расстроился: уж очень хороши были эти деревенские дурочки! Но утешился мыслью: «Пройдет немного времени, и Люба сама вернет их обратно. И потом, девицы все равно под боком, в клетушке на первом этаже…»
…Люба была неряхой. Это что-то вроде тяжелой и неизлечимой болезни. По этой печальной причине квартира сразу приобрела неважный вид. На стульях и на полу были разбросаны одежда, детские вещи, игрушки, книги, а рояль стал подставкой для мусора. Обувь теперь валялась в прихожей нечищеной, брюки Азефа никто не гладил, раковину завалили немытой посудой. Использованные пеленки валялись по всей квартире, и от них несло мочой.
Азеф поначалу сдерживал гнев. Он весьма мягко пытался вразумить супругу, заставить ее убираться, но та резко отвечала:
— Я всегда мечтала об революции, а не об домашнем хозяйстве.
— Но мне в доме не нужно устраивать революций!
— У меня, если вы еще видите, совсем не сорок рук! — И плюнула в угол. — Каждый человек должен иметь свои неприятности, вот и терпите.
…Для прогулок с малышом была приглашена старушка няня, а сама Люба целыми днями или спала, или читала модные, вполне буржуазные журналы. Одевалась она небрежно, до полудня ходила нерасчесанной, из халата выглядывало тело, оплывшее желтым жиром. Зато о переезде в трущобу больше не вспоминала.
Обедать и ужинать Азеф теперь ходил в трактиры. И все же он продолжал любить свою маленькую неряшку.
Впрочем, желая разнообразия в чувствах, Азеф чаще стал заглядывать на Цветной бульвар, в знаменитое скопище публичных домов. Не зря москвичи выражались: «Дамочка эта, того, с Цветного бульвара!» И всем было ясно, о чем идет речь. Азеф теперь предпочитал богатые публичные дома. Перед серьезными делами нужен был хороший отдых.
Наступала эра террора.
Азефа ожидали неслыханные приключения.
Юные безобразники
Бесстыдство в манеже
В Москве бушевала весна.
