Основой аргументации Мандельброта является комбинация теоретических размышлений из теории вероятностей и эмпирических исследований исторических ценовых рядов. Мандельброт считается широко признанным математическим гением и представляет свои доводы в чрезвычайно убедительном виде. В связи с этим любопытно отметить его реакцию на критику со стороны ортодоксальных теоретиков финансов. Вот как Мандельброт это резюмирует:
Объем доказательств, опровергающих стандартную модель современных финансов, такой, что полностью игнорировать его не представляется разумным. Через сорок лет после того как я начал плотно заниматься этой темой, большинство экономистов теперь признают, что цены не следуют нормальному распределению и не движутся независимо. Но многие, после того как признают эти соображения, задаются вопросом: «ну и что?» Независимость и нормальность, утверждают они, являются всего лишь предпосылками, которые помогают упростить математику современной финансовой теории. Только результаты имеют значение. Точно ли стандартные модели предсказывают то, как ведет себя рынок в целом? Может ли инвестор пользоваться современной портфельной теорией для того, чтобы сформулировать надежную, прибыльную инвестиционную стратегию? Будет ли CAPM помогать финансовому аналитику или специалисту по корпоративным финансам принимать правильные решения? Если ответ «да», тогда нечего это обсуждать
[287].
Эта цитата позволяет понять, как идеология и вера работают в отношении финансовых рынков. Мы можем обратиться к пересказанному Жижеком анекдоту про Нильса Бора, чтобы в этом разобраться:
Коллега Бора, ученый, удивился, когда увидел подкову над дверью загородного дома Бора, и воскликнул, что не верит, будто подковы охраняют дом от злых духов. Бор ответил: «Да я и сам не верю. Она там висит, потому что мне сказали, что она работает, даже если в это не верить». Вот именно так сегодня и функционирует идеология: никто не воспринимает демократию или правосудие серьезно, но мы в них участвуем, мы показываем нашу веру в них
[288].
Примерно такая логика применима и к финансовым рынкам, и, возможно, даже к капитализму в целом. Кто на самом деле верит в то, что финансовые рынки нужны, чтобы эффективно распределять финансовые ресурсы с целью достичь самых высоких уровней производства и процветания? Истинно верующие в безусловные преимущества свободного рыночного финансового капитализма обнаруживаются все реже и реже, в особенности после финансового кризиса 2007–2008 годов. Даже Алана Гринспена, в ходе слушаний в конгрессе США, вынудили признать, что он нашел «изъян» в своей «идеологии», предполагавшей, будто «свободные, конкурентные рынки являются самым лучшим способом организовывать экономику». Оптимисты интерпретируют растущий скептицизм относительно эффективности финансовых рынков и их позитивной роли как исторический поворот, в рамках которого тенденция последних сорока лет к либерализации и дерегулированию будет обращена вспять. Более мрачная оценка свидетельствует о том, что финансовые рынки достигли стадии развития, что они больше не нуждаются в людях, которые будут в них верить как в основную движущую силу, отвечающую за обращение и распределение денег в мире. Вся наша экономика была выстроена вокруг представления о том, что рынки эффективны и что они дают самые лучшие оценки истинной цены различных активов, ценных бумаг и самих денег. Это стало настолько повсеместным, что вера отдельного человека больше не требуется. Все прекрасно работает, даже если мы в это не верим.
Вот что так точно иллюстрирует цитата из Мандельброта. Даже профессиональные финансисты не верят в ГЭР или в точность совокупности моделей, составляющих современные неоклассические финансы. Однако они продолжают их придерживаться, потому что модели работают вне зависимости от неверия тех, кто ими пользуется.
Различение Мандельбротом умеренной и необузданной случайности является различением между тем видом случайности, который хорошо поддается вычислениям вероятностей и риск-менеджменту, и тем, который, в сущности, является неуправляемым. В терминологии Жижека умеренная случайность может быть символизирована, в то время как необузданная случайность является «возвращением реального», в том смысле, что это форма финансовой волатильности, которая «сопротивляется символизации». Принимая теорию о том, что финансовые рынки подвержены необузданной случайности, мы должны принять и тот факт, что рискованность финансовых рынков в конечном счете неуправляема. Поскольку основная задача современных финансов – придумывать новые и все более сложные инструменты для управления рисками, такое признание было бы вредным. Оно стало бы признанием элементарной беспомощности. В этом отношении интересно посмотреть на одну из самых ранних реакций на теории Мандельброта, которую сформулировал Пол Кутнер:
Мандельброт, как и премьер-министр Черчилль до него, обещает нам не утопию, а кровь, пот, тяжелую работу и слезы. Если он прав, практически все наши статистические инструменты бесполезны – метод наименьших квадратов, спектральный анализ, работающие методы максимального правдоподобия, сложившаяся теория семплирования, функции распределения на закрытом интервале. Почти вся, без исключений, проделанная эконометрическая работа – бессмысленна. Разумеется, прежде чем обращать столетия исследований в горстку пепла, мы бы хотели получить некие доказательства того, что вся наша работа действительно бесполезна
[289].
Мандельбротовская критика современной финансовой теории является радикальной, поскольку затрагивает неизвестные известные, которые образуют базовые рамки мышления о финансовых рынках и управлении рисками. Жижек задействует идеи Канта для того чтобы подробнее разобраться в природе неизвестных известных: «что есть кантовское трансцендентальное априори, если не сеть этих “неизвестных известных”, горизонт смысла, о котором мы не подозреваем, но который всегда уже там, структурируя наш подход к реальности?»
[290] Во второй главе мы исследовали соотношение между идеями Канта и Башелье. Благодаря Башелье современные финансы были основаны как дисциплина, исследующая априорные рыночные вероятности. Как мы видели, он заканчивает свою работу словами: «Сам того не ведая, рынок подчиняется закону, который им управляет – закону вероятности»
[291]. Это является неизвестным известным финансовых рынков: представление о том, что цены на финансовых рынках ведут себя так, что они подчиняются вероятностному мышлению. Такая форма мышления в финансах предполагает различие между известными неизвестными (направление будущего движения цен) и известными известными (исторические данные о волатильности актива). Неизвестное известное является как раз различием между двумя этими категориями знания. Неизвестные известные финансовых рынков обеспечивают «горизонт смысла ‹…› структуриру[ющий]наш подход к реальности».
