Она использовала резонатор, выступая с оркестром в больших залах, чтобы уменьшить дистанцию между сольным голосом клавесина и звучанием оркестра. В том, что касается такого подхода, который называют «романтизирующим», хотя разумнее было бы называть его «индивидуализирующим» или «различительным», она подняла настоящий бунт. Тут, вероятно, сыграло свою роль и то, что она прекрасно умела обращаться с фортепьяно, поскольку играла на нем до конца 1950-х и долго еще исполняла фортепьянные концерты параллельно с карьерой клавесинистки. Она даже иногда меняла один инструмент на другой прямо на сцене!
Ей не хотелось, чтобы ее воспринимали только в рамках «старинной музыки», поэтому и считала эзотерический подход к исполнительской трактовке, установившийся в 1960-е, ограничивающим возможности. Она сравнивала свой метод с методом исполнения шекспировских ролей Лоуренсом Оливье: он изучал историческую канву, играл в точном соответствии с оригинальным текстом и в костюмах того времени, но не возражал против использования современных технических средств. То, что юбилейное переиздание Баха напомнило о ее методе, внушило ей чувство удовлетворения и гордость, но не своей славой, а еще одним шансом вернуть клавесину значимость для современной стилистики и репертуарный охват, восстановить клавесинную музыку в правах среди прочих жанров.
С моей точки зрения, уникальность Зузаны заключается в сочетании природного оптимизма и приобретенного за долгую жизнь скептицизма. Она воплотила в себе образ «выжившего», но выжить для нее – только необходимое условие для осмысленного существования. И в этом отношении память о Зузане продолжает вдохновлять всех нас, знавших ее.
В шестидесятых ее знаменитый ученик Кристофер Хогвуд сказал ей: раз мы можем путешествовать в пространстве, значит, можем и во времени. Для меня – великая честь пропутешествовать вместе с Зузаной в этом пространстве и времени более двадцати лет. Я видел ее окруженной любовью друзей, которые называли ее не иначе, как Зузанка, и даже сегодня не произносят без улыбки это имя, потому что помнят, каким чудом была она сама.
Зузана доказала, что, даже несмотря на войну, Холокост и коммунистический тоталитаризм, можно прожить наполненную радостью и значением жизнь благодаря усердной работе и душевной силе.
Алеш Бржезина
Директор Института Богуслава Мартину
Прага
1. Восточный блок, 1960
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, товарищ! – тепло приветствовал меня директор по культуре в отдаленном трансильванском городе Сибиу. – Тысяча благодарностей за ваш приезд. Нам не терпится вновь услышать вашу игру».
Стояла зима 1960 года, и добрая часть дня ушла на дорогу из Киева. Когда я наконец добралась сюда одна, после полета до Бухареста и потом на поезде, приводившемся в движение старинным паровозом, я чувствовала усталость и страшный голод.
Мой минувший тур с концертами по заводам, верфям, школам, училищам и административным учреждениям – десятый тур за этот год – был особенно тяжелым из-за холодов на Украине, в России и Польше. В частности, я столкнулась с трудностями в Киеве, где странный директор филармонии едва не оставил меня без гонорара. Я жаждала вернуться домой, к семье, в Прагу, сыграв последний концерт здесь, в Сибиу, для представителей власти.
Я знала по прошлым приездам, что размещение и питание окажутся примитивными. К счастью, у меня в чемодане было немного салями, жестянка сардин и запас русских сигарет.
Из всех стран Восточного блока, где я должна была выступать при социалистических режимах, Румыния едва ли не больше всех страдала от нищеты и царившего чувства отчаяния. Люди в этой бывшей венгерской провинции были ужасно измучены правлением президента Георгиу-Дежа и старшего министра Николае Чаушеску, здесь еще больше ощущалась изолированность от внешнего мира, чем в Чехии.
Но директор по культуре в Сибиу, устрашенный прибытием музыкантши в рамках государственной программы, как-то всегда умел ободрить меня – настолько благодарен он был за то, что я опять не обошла вниманием этот город.
«Для вас все готово в вашем жилище», – уверил он меня теми же словами, которым я радовалась во время первого посещения Сибиу несколько лет назад, пока не попала в нетопленую комнату. Метель предвещала холодную ноябрьскую ночь, и я предвкушала, что мне придется спать в пальто.
Исполнение старинной музыки следующим вечером должно было происходить в здании кинотеатра. Я не ждала многого от концерта с участием местных музыкантов, но знала, что отклик зала будет искренним и сердечным.
Задолго до того, как я натянула зеленое бархатное вечернее платье, заказанное мамой у своей портнихи, меня провели по городу, сфотографировав с партийными чиновниками на фоне главного административного здания. Затем следовали визиты в школы и на заводы. Школьники всегда были самыми восприимчивыми, особенно те, кто сам хотел заниматься музыкой. Они смотрели на меня как на знаменитость.
В одном из классов я разговаривала с детьми, которым было столько же лет, сколько мне, когда Гитлер захватил Чехословакию, – двенадцать. Как и всегда, я стремилась поделиться любовью к музыке и глубокой увлеченностью Иоганном Себастьяном Бахом. «В восемь лет, едва услышав Баха, всего, я полюбила его», – рассказывала я. Отвечая на вопросы, объясняла, и почему я посвятила жизнь музыке, и почему перешла от фортепьяно к клавесину: «Некоторые люди считают, что клавесин принадлежит эпохе феодализма, что он – деревянное изделие XVI века, которому место в музее, но для меня клавесин очень даже живой инструмент. Свои ранние клавишные произведения Бах сочинил для клавесина, и треть его огромного наследия – клавесинная музыка, часто с указанием, на каком именно клавесине нужно играть. Чтобы исполнение было аутентичным, соответствовало замыслу Баха, я и играю его сочинения на клавесине».
Один любопытный ребенок поднял руку и спросил: «А что такого в Бахе? Почему не Бетховен, например?»
Я улыбнулась: «Бетховен грозит кулаком небу, – и сделала соответствующий жест. – А в музыке Баха – высшая радость жизни и одновременно ее великая печаль. Чувствуешь глубокий смысл человеческого существования».
Вернувшись к себе в комнату, чтобы приготовиться к концерту, я зажгла сигарету и вдруг услышала стук в дверь. Консьержка, которая должна была следить за мной и сообщать обо всем необычном, пришла сказать, что мне звонят.
Встревоженная, я поспешила к ней в комнату и взяла в руки трубку. И едва не уронила ее, услышав голос мужа. Зачем звонит Виктор и откуда? У нас не было телефона. Мало у кого в Праге был. Вдруг что-нибудь случилось с моей матерью?
– Все в порядке, Зузана, – успокоил меня муж, догадываясь, что я паникую. – Звоню просто потому, что мы с твоей матерью хотим, чтобы ты изменила план путешествия. Прогнозируют плохую погоду, мы против, чтобы ты летела в Прагу в метель. Ты можешь договориться о билете на поезд?
В окно я увидела дико кружащиеся снежинки в свете уличного фонаря. Вроде бы хуже не стало с того момента, как я приехала сюда, поэтому я готова была возразить Виктору. Потом я услышала, как мама просит Виктора настоять на своем, и подумала о том, какое расстояние они прошли, чтобы позвонить.
