В ПАРИЖЕ я жила в маленькой комнате в посольстве, около Эйфелевой башни. Мой график был очень напряженным, но я каждую неделю писала Виктору, рассказывая обо всем, что происходит, но стараясь не написать ничего такого, что вовлекло бы нас в неприятности. Через несколько недель после приезда мне предложили выступить с концертом вместе с певицей Жермен Фужье. Я должна была сыграть несколько сольных пьес Куперена. Рецензенты отозвались благожелательно. На втором концерте я сыграла снова Куперена и еще Берда, «Итальянский концерт» Баха и сонату Мысливечека в ля мажоре. С этой же программой я выступила в том же году в Болгарии. Опять последовали положительные отзывы, я постепенно приобретала известность, которая, надеялась я, приведет к новым предложениям из-за рубежа. Дружелюбные французские студенты Маргерит звали меня на вечеринки в свои квартиры, где мы пили французское вино, курили французские сигареты, танцевали, пели, разговаривали о политике, искусстве и книгах. Никогда раньше я не наслаждалась подобной свободой.
Консул при чешском посольстве по имени Владимир был тоже добр ко мне, и мы стали друзьями на многие годы. Он объяснил, где чешские соглядатаи выслеживают меня, например в Ле Де Маго, популярном среди туристов месте, которое мне было не по карману. Мое пребывание во Франции совпало с важным юбилеем Ленина, и, поскольку от Владимира требовали как-то отметить его в связи с жизнью Ленина в Париже, он повел меня в Кафе Ротонды на Монпарнасе, куда заходил Ленин, и расспрашивал там, не помнит ли кто вождя. Нам сказали, что один старый официант до сих пор жив, и дали адрес. Мы отправились к нему, но он качал головой: он не помнил никого по фамилии Ленин.
Тогда Владимира осенило:
– А месье Ульянов?
Как только старик услышал фамилию Ульянов, его лицо просветлело:
– Да, конечно! Что с ним сталось? Он был очень любезен со мной.
Моя голова кишела планами на полгода в этом прекрасном городе, где я хотела увидеть уйму всего, посетить множество музеев, особенно Лувр, откуда в войну вывезли все его сокровища, чтобы уберечь от немцев. Теперь экспонаты возвращались обратно. Когда я принялась всерьез изучать французскую музыку, я проводила в Лувре все свободное время, блуждая с благоговением из зала в зал. Еще я надеялась попасть на все концерты, на какие только смогу, и надеялась совершенствовать разговорный французский, общаясь с Маргерит Ресген-Шампьон и ее учениками.
На расходы из Чехии в качестве стипендии я получала около десяти долларов в неделю. Кое-что смогла дать мама, но я была постоянно голодна. То и дело какой-нибудь состоятельный коллега приглашал меня на обед, и я пожирала все, что видела. И я старалась отложить несколько франков на бокал вина, или сигареты, или кофе в одном из знаменитых парижских уличных кафе.
Я любила и эти кафе, и джаз, и поп-музыку, и наряды, и станции метро, оформленные в стиле ар-нуво. Женщины казались мне прекрасными и великолепно одетыми, мужчины тоже были очень красивы. Я не могла не сравнивать этот город с Прагой, где машин было мало, а здания выглядели по-казарменному серыми и мрачными.
Я влюбилась в Париж, хотя смотрела на вещи реалистично и никогда не считала Запад раем. Однако я наслаждалась психологической свободой французской столицы, завидовала этой свободе говорить и делать все, что хочется. Это был один из самых счастливых периодов в моей жизни.
Но чудесный сон внезапно прервался. В мое отсутствие знаменитого французского композитора и дирижера Манюэля Розенталя пригласила в Прагу Лига композиторов послушать кое-что из современной чешской музыки. Розенталь, главный дирижер Парижского национального оркестра, выступал по всему миру. Сын русской еврейки, он воевал против немцев, попал в плен, был направлен на принудительные работы, бежал и сотрудничал с французским Сопротивлением до конца войны.
Виктора представили Розенталю как композитора и редактора на Пражском радио. Услышав его «Квинтет для деревянных духовых», Розенталь проявил к моему мужу интерес и спросил, что еще он написал. И Виктор рассказал ему о своем виолончельном концерте, опус 8. Розенталь послушал исполнение концерта в Академии и тут же предложил сыграть его с Парижским оркестром и знаменитым виолончелистом Жаком Нейлзом в Театре ар-деко на Елисейских полях. Для Виктора это было сногсшибательной перспективой, возможностью впервые добиться композиторского признания на международном уровне. Он, не мешкая, согласился.
Живи мы в любой другой европейской стране, мы бы вместе с мужем отпраздновали его триумф в Париже, куда бы он приехал ко мне. Но мы оба понимали: если Виктору разрешат выехать за пределы Чехословакии, я вынуждена буду вернуться на родину заложницей.
Ничего не поделаешь: власти ни за что не позволили бы нам оказаться в Париже вдвоем. Бросив учебу на половине срока и махнув рукой на все свои парижские грезы, я упаковала вещи и попрощалась со студентами Ресген-Шампьон. Со слезами на глазах, не зная, удастся ли мне когда-нибудь вернуться в этот прекрасный город, я поехала домой, чтобы дать Виктору насладиться славой. В Париже его ждал огромный успех.
8. Освенцим-II – Биркенау, 1943
АД начался сразу же. Сотни людей, покинувших Терезин 19 декабря 1943 года, мужчин, женщин и детей, молодых и стариков, втиснули в вагоны, как скот: они могли только стоять. Ледяной холод и темнота. На пятьдесят человек – одно ведро. Мы не могли позаботиться о соблюдении элементарной гигиены. Поезд находился в пути три дня, поскольку передвигался в основном ночью. Достоинства у нас больше не было.
Единственное окно располагалось высоко, и лишь некоторые видели, как мы едем на восток по чужеземной равнине. Никакой еды, никакого питья. Нас страшно мучил голод, но жажда терзала еще сильней, от нее распухали языки.
Наконец мы куда-то прибыли в ночи, двери распахнулись, нас ослепило ярким белым светом, бившим прямо в глаза. Нас вышвырнули из вагонов в снег и мгновенно подняли на ноги криками: Raus! Raus! Schnell! Schnell! – «Наружу! Быстро! Быстро!» Лаяли собаки. Охранники били нас, толкали, осыпали бранью.
Никогда раньше мне не было так страшно. Мы с мамой тут же потеряли друг друга среди шума и сумятицы, когда мужчин отделяли от женщин, матери плакали, а дети выли. Перепуганная до смерти, не понимавшая, где я нахожусь, я не могла отыскать мамину руку, так как меня увлекло вперед вместе с толпой. Клубы пара поднимались от наших зловонных тел. Все происходило очень быстро и бесцеремонно, люди в форме СС и в полосатой одежде, с палками в руках, толчками и криками заставили нас выстроиться в ряды.
Благодарение Богу, мы с мамой вновь встретились в длинной очереди к грузовикам с открытыми кузовами, на которых нас должны были доставить дальше, вглубь огромного лагеря. Мы стояли, оцепеневшие, на жгучем ледяном ветру, обхватив себя руками и нагнув головы, прилипнув друг другу, выдыхая пар и избегая встречаться глазами с кем-либо из охранников, как мне посоветовала мать.
Холодной и окоченевшей рукой я все еще сжимала листок с нотами баховской «Сарабанды» из «Английской сюиты». Я смотрела вниз и читала мелодию самой себе, потому что в тот момент для меня жизненно необходимо было сосредоточиться на ней.
