Наевшись досыта с офицерами, я вернулась в палату совершенно больная. Я и вправду думала, что могу умереть на отведенном мне чердаке, но зато у меня был пристойный ужин и я носила нормальную одежду. Даже болезненное состояние не могло испортить удовольствия от этого вечера.
Счастливая, я, помнится, сказала себе:
– Ну и ладно, пускай я умру, но я свободный человек.
НЕДЕЛИ УШЛИ на безуспешные поиски матери, и я прямо с ума сходила. Надо было обойти все реквизированные дома, больничные палатки и даже некоторые из бараков в концлагере, переоборудованные в палаты.
Мой новый начальник, британский майор Спайсер, прилагал все усилия, чтобы помочь мне, но чем дольше мы ее не находили, тем больше увеличивалась вероятность того, что она умерла.
Умерших после освобождения похоронили в десятке массовых могил в Бельзене вместе с тысячами тех, кого обнаружили уже мертвыми. Среди них была и девочка-подросток Анна Франк, чей тайный дневник стал одной из главных книг о Холокосте. Годы спустя я повстречала ее отца Отто, который спрашивал, не встречалась ли она мне, но я не могла вспомнить.
Самые грязные, кишащие вшами бараки сожгли дотла. Выживших постепенно эвакуировали, и они, едва набирались достаточно сил для перемещения, возвращались в свои дома. Я боялась, что, если мама не отыщется в палатках, значит, случилось самое страшное.
Майор Спайсер прикрепил меня к Клементу Моргану, студенту-медику из тех, что вызвались добровольцами, и мы подружились с ним. Он знал, насколько расстраивает меня исчезновение матери. И он понимал, что работа переводчицей придает смысл моему существованию – иначе я бы сошла с ума. Я и вправду охотно помогала. Это облегчало мои страдания. В глубине души я считала, что мама умерла, но общение с пациентами, столь же тяжело больными, как и она, ободряло меня, и я молилась о том, чтобы отыскать кого-то, кто знал, что с ней случилось.
Еще я подружилась с британским санитаром – кажется, он немного влюбился в меня, – и, когда он возвращался в Лондон, я попросила его захватить письмо к двоюродному брату мамы Вальтеру Фоглю. Он незамедлительно откликнулся, прислал письмо в ответ, фотографии и красную гвоздику. Я была рада, что у меня остался кто-то близкий на свете, но я не теряла надежды воссоединиться и с дядей Карелом, тетей Камилой и их дочерью, моей кузиной Дагмар, которых последний раз видела в Терезине два года назад.
Другими моими друзьями стали голландский кардиолог Андре Ван Лоо и две английские медсестры, Мэри Уилсон и сестра Милз, которую все называли Граната Милз. Я работала в конторе и даже выходила дежурить в ночную смену, превращаясь в младшую медсестру, хоть у меня не было образования и больничной униформы я не носила. Меня очаровывала безупречная дисциплинированность британцев. Если положение было критическим, медсестра обращалась к старшей сестре, но не к врачу. Они соблюдали субординацию. А я, как один из немногочисленных переводчиков, имела право говорить напрямую с врачом, обходя формальности.
Однажды знакомый медбрат сказал мне, что в госпитале есть тяжело больная женщина с той же фамилией, что у меня, и что она постоянно зовет какую-то Зузану. Надеясь, что это мама, я побежала в госпиталь и была потрясена, увидев Дагмар. Она умирала. Несмотря на тяжелое состояние, она сразу узнала меня. Она рассказала мне, как ее родителей, ее саму и брата Милоша отправили в Освенцим из Терезина. Когда их высадили из поезда, тетю Камилу и Милоша сразу отправили в газовую камеру. Дагмар и ее отец уцелели, но его послали на работы в филиал лагеря.
Дагмар осталась в Освенциме одна, а потом ее перевезли в Берген-Бельзен, где она провела немало месяцев. У нее развился туберкулез, который она подхватила, несомненно, еще ребенком, но о котором ее мать предпочла не думать. Дагмар очень ослабела от голода и отсутствия лечения и уже не могла бороться за жизнь. Врачи предупредили меня, что она не выживет, и я провела у кровати Дагмар три дня до ее смерти. Мы вспоминали счастливые дни в Добржиче, наши игры и субботы вместе с бабушкой и дедушкой. Я говорила ей, что мы обе вернемся в Пльзень и будем жить с ее отцом.
Моя дорогая Дагмар, моя кузина и «сестра», когда-то мечтавшая работать ветеринаром, умерла у меня на руках. Ей было восемнадцать лет.
Вспоминая ее, я плачу даже теперь.
От потери Дагмар я заболела, поэтому не помню ни похорон, ни даже того, что случилось с ее телом. Думаю, его положили в общую могилу на маленьком кладбище в военном лагере.
С болью в сердце и жаром я слегла в постель. Я не верила, что меня вылечили от тифа. На чердаке меня не беспокоили, но оставаться там означало верную смерть. Я проснулась с высокой температурой, в бреду, не могла двигаться, и мне оставалось надеяться, что кто-нибудь найдет меня там. Друзья думали, что мне нужно время поскорбеть в одиночестве по Дагмар, поэтому лишь на четвертый день одна нянька решила проведать меня и обнаружила в ужасном состоянии. Меня перенесли вниз уже опасно больной.
Клемент Морган, уезжая в Англию к своей невесте, поставил мне правильный диагноз «малярия», но ему никто не поверил, поскольку болезнь плохо знали в северной Европе. Лишь годы спустя врачи сказали мне, что он не ошибся. Но, чем бы я ни болела, Клемент полагал, что я не выкарабкаюсь, и распрощался со мной в уверенности, что больше меня не увидит.
Я плохо помню, что тогда происходило, но, похоже, у меня была невероятная воля к жизни. Врачи предписали мне «диету № 1», молоко с сахаром, но я инстинктивно чувствовала, что страдаю из-за недоедания, и сама исправила медицинскую запись на «№ 4», то есть твердая пища, мясо, и это помогло. Когда я ела, меня тотчас тошнило, но что-то попадало в организм, укрепляло его, и я быстро выздоровела.
К этому времени возвратился в Германию Клемент Морган. Я была еще слаба, но могла сидеть за своим столом в конторе майора Спайсера. Зайдя туда, Морган остолбенел. А потом развернулся и вышел, не говоря не слова. Это ошеломило меня. Я думала, он обнимет меня, забеспокоилась, не обидела ли его чем-то. Но он вернулся и действительно обнял меня.
– Я думал, что ты умерла и я вижу призрак! – воскликнул он.
Меня привлекли к работе, и я посещала польских, чешских и русских пациентов разного пола и возраста. Многие из них поражали своей худобой, и я убеждала врачей кормить их настоящей пищей, а не подсахаренным молоком. Я была уверен, что в этом они и нуждаются. И во многих случаях плотное питание спасало.
Я исполняла свои обязанности автоматически, не думая о завтрашнем дне. Я все еще была крайне худой и слабой. Я не знала, что со мной станется и как я буду жить, когда все это закончится, и могла лишь уповать на то, что дядя или кто-то еще из родственников возьмет меня к себе. На счастье, мне было на что отвлечься, меня трогала доброта персонала, я ходила на танцы, которые там устраивались, и я опять чувствовала себя обычным человеком.
В один вечер я и доктор Ван Лоо выиграли первый приз за лучшее исполнение вальса. Меня очень порадовал приз, который я получила благодаря урокам танцев в Пльзене, которыми занималась вместе с немецкими евреями. А потом поняла, что они, должно быть, все теперь мертвы.
