Движение набирало силу.
Позвонили из Филармонии и сказали, что они сыграли два концерта в знак протеста на Пражском радио 24 и 25 ноября и просили всех исполнителей присоединиться. Я тотчас согласилась, как и Йозеф Сук. Мы хотели сделать все от нас зависящее, чтобы добиться демократических реформ.
Первая запись совпала с еще одним массовым митингом, и, выйдя на улицу, мы были захвачены толпами, текущими в центр города, на Вацлавскую площадь, где ожидали выступления Гавела и Дубчека перед народом.
Я вошла в здание на Виноградской улице, где работал Виктор, и стала готовиться к концерту. Первым должен был исполняться пятый «Бранденбургский концерт» для клавесина, флейты и скрипки. В этом произведении у клавесина особая роль, и это первый концерт Баха, где главный голос принадлежит клавесину. Обычно записывается оркестр, играющий всю вещь целиком, а затем клавесин, на котором исполняется каденция.
Виктор в тот день, как обычно, работал с детским хором на радиостанции. Неожиданно он возник в дверях студии, совсем бледный.
– Мне звонили родители, прося отправить детей по домам. На улицах вооруженная милиция, они угрожают начать кровавую бойню. Нам тоже надо уходить.
– Но мне нужно записать каденцию! – возразила я.
Никогда я не играла ее так быстро, как в тот день, что слышно на записи Vanguard. Рецензенты потом писали, особенно в США, что каденция получилась в самом быстром темпе за всю историю музыки, но они не знали почему. Один мой берлинский студент был со мной, он перепугался и спешил на поезд, чтобы поскорее выбраться из Праги. Я отпустила его и пожелала удачи, предполагая, что вечером будет столкновение с милицией и с этого начнется кровопролитная революция.
Когда мы закончили запись, я должна была уходить на другой концерт. Но Виктор не дал мне уйти одной, и мы вдвоем сели в лифт. На следующем этаже лифт остановился, и за дверями оказался молодой человек с подносом водки, улыбающийся во весь рот.
– Что вы празднуете? – спросила я озадаченно.
– А вы не слышали? Правительство только что ушло в отставку!
Прямо не верилось, и Виктор заторопил меня в один из кабинетов, узнать, правда ли это. Мы смотрели по телевизору, как Гавел и его союзники по «Гражданскому форуму» на пресс-конференции в Пражском театре, своей штаб-квартире, выступают с этими потрясающими известиями. Мы плакали и обнимались, мы, все еще в шоке, наблюдали, как они открывают шампанское и провозглашают тост за свободу, восклицая: «Да здравствует Чехословакия!» Мы с Виктором решили не мешкая присоединиться к празднованию на Вацлавской площади.
Совершенно невероятное ощущение – стоять в полумиллионной толпе под шум наступившей свободы. Виктор крепко обнимал меня, когда мы проталкивались вперед, а вокруг люди скандировали, хлопали, бешено размахивали чешскими флагами и плакали от радости. Где-то далеко на балконе над толпой парили Гавел и Дубчек, а иностранные телекомпании транслировали на весь мир зрелище нашей «Бархатной революции». Гавел поднялся на трибуну и призвал продолжать революцию до полной победы демократии. Это был чрезвычайно волнующий момент.
Мы с Виктором испытывали эйфорию. Нам казалось невероятным, что все эти годы двух диктатур, гнета тоталитарных режимов закончились так легко и безболезненно.
Последний раз я была свободна в 1939 году, пятьюдесятью годами раньше. С тех пор и я, и Виктор, и все наши соотечественники подвергались той или иной форме порабощения. Мы не пытались представить, до какой степени изменится наша жизнь и какое значение это будет иметь для нас. Мы лишь наслаждались текущими мгновениями, самой их атмо-сферой.
Я, затерянная в толпе, подняла глаза к небу и со слезами сказала: «Отец, видишь ли ты нас сейчас? Вот за это ты отдал свою жизнь. Она не потеряна даром. Сегодня вечером ты можешь гордиться своей страной».
* * *
Я ЖАЛЕЛА О ТОМ, что мама не дожила до этих дней и не стала свидетельницей нашей революции. Она умерла шестью годами раньше, в возрасте восьмидесяти семи лет.
В конце семидесятых мама постепенно теряла зрение и слух. Она страдала возрастной макулярной дистрофией, и это все больше обедняло ее существование. Она по-прежнему обитала с нами, но уже не могла ни читать, ни писать, ни смотреть телевизор. Только слушать радио, сидя совсем близко к нему со слуховым аппаратом. Мы с Виктором трудились в поте лица, как всегда, не могли проводить с ней много времени, и ей должно было быть очень одиноко. Потом у нее случился легкий удар, от чего несколько нарушилась мозговая деятельность. Мама вполне восстановилась, но начала падать. Я научилась просыпаться, как только она включала свет в соседней комнате, и помогала ей. Я готовила ей завтрак до ухода на работу, потом она выбиралась из дому пообедать, а вечером мы все втроем ужинали. Я очень беспокоилась, что она упадет в мое отсутствие.
Раз в неделю занятия, которые я проводила, длились с восьми утра до восьми вечера, поэтому я возвращалась домой совершенно без сил. После одного такого марафона у меня началась ужасная мигрень, и я не могла дождаться, когда же смогу лечь в кровать. Я подала маме кнедлики и землянику, то, что она любила больше всего, но она сказала, что уже ела их на обед и предпочла бы что-нибудь другое. У нас с Виктором была на ужин рыба, и я отдала ей свою порцию, а сама съела кнедлики. А потом легла и погрузилась в глубокий сон.
Утром мама включила свет и встала приготовить себе чаю с печеньем. Когда я позже пришла на кухню, она сказала: «Мне надо было поесть кнедликов вчера вечером, а то сейчас хочется сладкого». У меня еще болела голова, поэтому я не села с ней за стол, а вернулась в постель. Мама, идя к своей кровати через полчаса, упала и сломала руку. Я чувствовала себя виноватой: мне следовало быть рядом с ней. Ее отвезли в больницу, а в ее возрасте выздоравливают долго. В больнице у мамы диагностировали диабет, поэтому-то она и падала, из-за понижения уровня сахара в крови. После она почти не вставала, боясь, что опять упадет.
Нам потребовалась сиделка, и я разместила объявление в газете, ища кого-нибудь с хорошим воспитанием. На объявление сразу ответила прилично одетая дама, мне показалось, что она идеально подходит нам. Элегантная, образованная, владеющая разными языками. Мы тут же договорились, что она приступит к работе со следующей недели. К моему удивлению, она пропала. По почте она прислала мне потом письмо с такими словами: «Я сожалею, но не могу работать у вас. Мне понравились вы и ваша мать, но меня прислали шпионить за вами, а я не хочу этого делать». Это потрясло меня, и я сама удивлялась, насколько наивной была, поместив объявление в газете. В итоге мы наняли женщину из местных, не столь утонченную, но очень добрую. Она стала частью нашей семьи.
Нас устраивало то, как она ухаживает за мамой, но вскоре стало ясно, что у моей матери начался маразм и ее нельзя оставлять дома. Ей нужен был дом престарелых. Такое решение далось с огромным трудом, потому что в Праге подобные места, кроме предназначенных для членов партии, не соответствовали нормальным стандартам. Врачами часто становились дети партийных чиновников, и нужными знаниями и опытом они не блистали. У меня имелись кое-какие связи, и я смиренно обратилась к высокопоставленному партийцу, чтобы поместить маму в клинику более высокого разряда. На мою просьбу он – разумеется – ответил отказом.
