Такие памятники играют важную роль, прежде всего предупреждая об опасности, исходящей от диктатур и террористов, которые способны опять совершить или даже совершают подобное зло, и они препятствуют отрицанию Холокоста. Чем больше выживших в бойне умирает, тем активней распространяется ложь об Освенциме, потому что вспоминать его людям очень тяжело.
Чешское телевидение привело меня однажды на неонацистскую демонстрацию возле пльзеньской синагоги, где добрый, похожий на сказочника раввин когда-то давал уроки мне, еще маленькой девочке. Сцена, представшая моим глазам, ужаснула меня. Толпы разъяренных молодых людей на улицах, крики в адрес евреев, напоминавшие гитлеровскую пропаганду. Я пришла в бешенство. Я не вышла им навстречу, это сделали антифашисты, но я уехала потрясенная, спрашивая, извлекут ли они когда-нибудь урок из нашей истории.
Я столкнулась с тревожащим подъемом фашизма еще в 1993 году, когда меня попросили поучаствовать в серии программ чешского телевидения об антисемитизме «Гений нации». Съемочная группа сопровождала меня на протяжении семи дней, они фиксировали, как я живу, как готовлюсь к исполнению музыки Виктора с камерным оркестром Сука в пражском монастыре Св. Агнесы XIII века.
Вечером я приехала рано, чтобы переменить платье в небольшом помещении, отведенном мне, но, подойдя к двери, я увидела приколотую записку: «Можете не играть сегодня, потому что никто не придет послушать. Мы купили все билеты. Общество противников евреев в чешской культуре».
Я была ошеломлена и удручена, как и все участники оркестра. Мы не знали, что делать, не знали, что произойдет. Стоит ли нам выходить на сцену или здесь пройдет что-то вроде митинга? В итоге мы, несмотря на ужасное напряжение, стали играть, и постепенно собралось немало публики из людей, случайно оказавшихся здесь. Я играла плохо, и всем было не по себе, мы не знали, прервут ли нас демонстранты или случится что-то и того хуже.
По телевидению концерт так и не показали, чтобы избежать невольной рекламы «противникам евреев». Насколько мне известно, больше никто из евреев не стал мишенью этой организации, так что мне особенно не повезло.
Когда нацисты оккупировали Чехословакию, я много прочитала об антисемитизме, все, что могла, о его истоках. Даже подростком я поняла, что причина антисемитизма – в потребности найти врага, принадлежащего к другому народу или другой национальности. С моей точки зрения, в Чешской Республике есть три формы антисемитизма: религиозная – когда евреев обвиняют в том, что они убили Христа, фольклорная – когда черти и злые духи изображаются с крючковатыми носами и бородами, словно на нацистских плакатах тридцатых годов, и еще одна, худшая из всех. Эта последняя воплощена в прыскающих тестостероном парнях из приличных семей, которые хотят казаться анархистами и завоевать тем самым популярность в среде ровесников. Они более опасны, потому что часто харизматичны, интеллектуальны и умеют подать себя и свою идеологию, заражая группы однолеток. Всегда меня удивляло, что люди паранойяльные, шизофреники и мегаломаны, по-видимому, имеют магнетическое влияние на более слабые натуры.
Как только появляется кто-то с хорошо подвешенным языком и начинает обвинять во всем подряд евреев, возникают проблемы. Возможно, первоначально такой человек вовсе не антисемит, но евреи легко оказываются его мишенью.
Если я о чем-то и мечтаю, то о мире без ненависти и зависти. Новые антисемиты вызывают у меня чувство отчаяния, чувство бесконечного кружения на одном месте. Здесь я пессимист и много раз обсуждала это с Виктором, который не верил, что человеческое существо обладает врожденной агрессивностью. Он считал, что от воли конкретного индивида зависит, противостоит или уступает он злу в самом себе. Но в нас все еще много животного, и, поскольку у нас нет естественных врагов, мы убиваем друг друга.
Я все же надеюсь, что эволюция нашего мозга продолжается, сознание развивается и у нас получится донести собственный опыт до молодых, чтобы они не делали тех же ошибок, что совершались в прошлом. Иногда ужасно быть старой. Ведь я знаю, что могу предостеречь других от определенных типов поведения, только если они будут слушать. И когда мы разовьем способность прислушиваться друг к другу, появится надежда. В противном случае ее нет.
Я прочитала однажды исследование о тех, кто пережил Холокост, и там сказано, что они делятся на три категории: физически изувеченные, пострадавшие психически и творчески активные. Надеюсь, что последняя категория – моя, и особенно в том, что касается моих попыток как-то поучаствовать в противостоянии фашизму в Европе и повсюду в мире. Воспитание молодежи играет тут важную роль. И еще важно направлять на нее все творческие способности. Когда бы я ни приходила в школы поговорить о Холокосте (а я чувствовала, что на мне лежит такая обязанность), я старалась вовлечь школьников лично, сделать историческую память живой реальностью. Я спрашивала:
– У кого из вас немецкие фамилии?
Обычно они отвечали:
– А что? Вы хотите наказать нас за войну?
Я отрицательно качала головой:
– Я хотела узнать, потому что сейчас есть одна политическая партия, «Чехи для чехов», так вот представьте, что они пройдут в парламент, станут влиятельными и обяжут всех с немецкой фамилией носить на одежде особый знак.
Потом я рассказывала о статьях Нюрнбергских законов, запрещавших евреям пользоваться множеством благ повседневной жизни. Я как-то раз попросила каждого из школьников представить, что у него есть друг или родственник в партии «Чехи для чехов» и этот покровитель позволяет нарушить одно из ограничительных правил. И спросила, какое они бы нарушили.
Ученики начали спорить между собой: оставить при себе собаку или сохранить право ходить в кино, или ездить на трамвае? Необходимость выбора заставляла напряженно думать. Напоследок я задала вопрос:
– Допустим, вы получили пригласительную карточку в Терезин, но у вас есть альтернатива: либо кто-то спрячет вас, либо вы уйдете в партизаны и будете сражаться. Что вы выберете?
Многие предпочли спрятаться, а немалое число, к моему удивлению, согласно было ехать в Терезин. Только одна девочка хотела в партизаны – китаянка.
Потом настала их очередь спрашивать. Они задали интересные вопросы – о моем отношении к войне и к военным преступлениям. Я сказала то же самое, что и всегда:
– Я думаю, что военных преступников нужно судить, какого бы почтенного возраста они ни достигли. Никто ведь не спрашивал моего деда, сколько ему лет, когда людей, подобных ему, преследовали и убивали.
Стоит подумать о докторе Менгеле, которого я лично знала и который после войны не подавал никаких признаков сожаления или раскаяния. Или Эйхман, помощник Гитлера, который всегда был уверен, что поступал правильно. «Таков был закон, – заявил он. – Я исполнял приказы». Он тоже не просил прощения, не выказывал ни чувства сожаления, ни чувства вины. Если бы кто-то искренне раскаялся и объяснил мне, почему они делали то, что делали, я бы тогда могла простить. Я восхищаюсь Симоном Визенталем за то, что он выслеживал беглых нацистов. Ему пришлось отказаться от спокойной жизни и все время бороться с множеством препятствий, но он выбрал этот путь.
