– А что, если вы человек Штирлица?
– Я понимаю вас, – сказал Родыгин. – Я все прекрасно понимаю, но вам лучше все-таки поверить мне. Вам предстоит драка, и вам в этой драке надо опираться на кого-то. На кого? Видимо, кроме как на нас, не на кого. Если вы скажете мне, какая вам нужна помощь, я сразу передам это в Центр.
– Какая помощь? – вздохнул Везич. – Какая помощь, если шестого утром немцы перейдут нашу границу.
– От кого вы получили эти данные?
– Эти данные получил не я, а правительство, и переданы они нашим военным атташе в Берлине.
– Меня интересует фамилия.
– Вас? Почему она должна вас интересовать? Фамилией должен интересоваться ваш Центр. Фамилия – Ваухник. Фамилия военного атташе – полковник Ваухник. Ваши знают его так же, как мы знаем всех ваших атташе. Когда взяли Аджию и Кершовани?
– Три дня назад.
– Это точно?
– Да.
– Почему вас интересует Штирлиц?
– Меня он не интересует. Им интересуется Центр. Центр заинтересован в том, чтобы вы согласились с его предложением. Проинформируйте ваше руководство в Белграде, если в этом есть необходимость.
– Вы живете в Загребе нелегально?
Родыгин снова поправил дужку пенсне, какое-то мгновение колебался, а потом молча достал из кармана свой паспорт и протянул полковнику.
Тот пролистал зеленые страницы и спросил:
– Работаете где-нибудь?
– В университетской библиотеке. В зале периодики.
– Давно?
– Четыре года.
– У вас есть свой план освобождения Цесарца и его коллег?
– У меня лично нет. Что касается моих товарищей, то я не уполномочен говорить за них. Я не могу, естественно, говорить и за югославских коммунистов.
– Я могу увидеться с вашим руководителем?
– Если согласитесь принять наши предложения, да.
– Когда может состояться встреча?
– Хоть сегодня.
– Где и когда?
– Назначайте место и час.
– Завтра в десять вечера возле кафе «Два ловца».
– Это на Тушканце?
– Верно.
– Хорошо. В кафе или возле него?
– Я вас найду.
– Я не могу рисковать жизнью моего товарища.
– А моей жизнью вы можете рисковать?
– Хорошо, – согласился Родыгин, – мы будем ждать вас там в десять.
– Телефон, по которому я могу найти Штирлица, вам известен?
– Да. 84-51.
– Это в «Эспланаде»?
– Да.
– У них есть конспиративная квартира на Опатичкой улице. Тамошний телефон вам неизвестен?
– У них нет квартиры в Верхнем городе. У них есть вилла в районе Максимира. Но там, по-моему, нет телефона.
– Вы считаете, что Штирлиц может быть полезен нам больше, чем мы ему?
– Нам? – спросил Родыгин. – Кого вы имеете в виду?
Везич, закурив, ответил:
– К сожалению, я имею в виду хорватов и сербов, но я не могу говорить при этом о вашей стране. Договора у нас нет, так что мы – это мы, а вы – это вы.
– Думаю, что на все ваши вопросы ответит мой руководитель. Но вы должны будете проинформировать его о вашей встрече со Штирлицем. Меня просили передать, что вам необходимо принять его условия. Это все, что я могу вам сказать. Вопрос об арестованных коммунистах к Штирлицу отношения не имеет. Это, скорее, моя инициатива. Я хорошо знал Кершовани, он часто работал у меня в зале.
– Только лишь? Я думал, вы его завербовали…
– Людей его идеи не вербуют, – отрезал Родыгин. – И он и я делали общее дело, но в разных, как говорится, ипостасях.
– Вербуют людей моей идеи, вы это хотели сказать?
– Я хотел сказать именно это.
– Не боитесь, что обижусь?
– Если бы не теперешняя ситуация, боялся бы.
– До встречи, – сказал Везич, сев в машину. – В десять. Помощь ваша мне потребуется, вероятно, завтра же.
…Лада распахнула дверь и, охнув, отошла к стене, прижав к груди руки. Лицо ее было распухшим и заплаканным, Везич впервые видел ее такой.
– Господи, – тихо сказала она, – Петар, родной мой, а я уж тебя похоронила…
Он обнял ее, почувствовав в горле горячий комок. За то время, что они были вместе, она ни разу не говорила с ним так. Ему казалось порой, что Лада лишь позволяет любить себя, казалось, что он нужен ей как отдых, как передышка в ее постоянном поиске самой себя, в том, что она определила в их первый вечер: «Хочу плыть по реке, и смотреть на облака, и не думать ни о чем, и не желать ничего – все придет само по себе».
– Ты плакала?
– Твой друг из газеты, этот жирный Взик, – сволочь и баба.
– Почему ты решила, что меня надо хоронить?
– Я раньше думала, что плакать из-за мужчины глупо; вообще плакать из-за любви – это для фильмов и для романов прошлого века, а теперь я поняла, что раньше никогда никого не любила, и что я без тебя не могу жить на земле, и что если ты еще не раздумал и я не противна тебе с распухшим носом и непричесанная, то давай сейчас же пойдем в церковь и обвенчаемся.
– Ты православная, а я католик, нас никто не будет венчать.
– Господи, да я перекрещусь хоть в мусульманку, хоть в иудейку, какая разница! Бог в человеке, Петар, и для человека, зачем же из бога делать чудище? Я могу соврать попу, скажу ему, что я старая католичка, и папа мой католик, и прабабушка!
Он засмеялся, обнял ее и поцеловал опухшие круглые глаза.
– Спасибо тебе, – сказал он.
– За что?
– Тот мой приятель, который оказался бабой, часто говорил, что его жена, если он задерживается по делам и домой возвращается под утро, тоже плачет, но при этом скандалит оттого, что она волновалась. Понимаешь? Она не за него волновалась. Она плачет потому, что себя жалеет, а ты не себя жалела, а меня. Вот за это тебе спасибо. Одевайся, и пойдем в собор, и пусть нас обвенчают.
– Нужны шаферы.
– Будут, – ответил Везич. – Сейчас я вернусь. Сейчас, Ладица…
Он не хотел звонить в германское консульство отсюда. Этот телефон наверняка прослушивают. Он позвонит в консульство из кафе. И попросит Штирлица. И скажет ему, что приглашает немецкого «коммерсанта» быть шафером на его бракосочетании. Трипко Жучич прав: надо что-то делать, хоть что-то, но делать, иначе можно сойти с ума от собственного бессилия.
В консульстве Везичу ответили, что господин Штирлиц выехал из Загреба и когда вернется, неизвестно. Везич долго и недоуменно смотрел на трубку, а потом в сердцах швырнул ее на рычаг и бегом поднялся в комнату Лады.
