– Я вас прекрасно понимаю, – сказал Шошич, – и совершенно с вами согласен. К сожалению, лично я не могу решить вопрос. Но я готов доложить ваш рапорт генералу немедленно.
– Я думаю, что арестованных коминтерновцев надо немедленно забрать к нам. Сюда. Это так же целесообразно, как и концентрация в одном месте всех картотек и архивов.
– Шубашич их не отдаст.
– С ним уже был разговор об этом?
– Нет. Но мне так кажется.
– Если кажется, перекрестись, говорят православные, тогда не будет казаться.
– Единственный, кто мог бы приказать «селячкой страже» передать их нам, – задумчиво сказал Шошич, – это вице-губернатор Ивкович. Оппозиция всегда готова подставить подножку парламентскому большинству. И потом Ивкович связан с Белградом. – Шошич налил ракию себе и Везичу. – Пока что, во всяком случае. Попробуйте через него, а?
Профессора Мандича дома не было. Горничная сказала Везичу, что «господин профессор сейчас работают в университетской библиотеке». Везич нашел профессора в маленьком зале для преподавателей. Тот сначала недоумевающе поглядел на полковника, потом недоумение сменилось детским, неожиданным на его лице интересом, а потом Везич прочитал на лице историка ужас.
Профессор сидел в пустом зале, совершенно один, обложенный горою книг, и Везичу казалось, что он чувствует себя неприступным и сильным, когда отделен от мира такой баррикадой фолиантов.
– Немедленно уходите отсюда, – шепотом сказал Везич. – Немедленно. И скажите всем вашим друзьям, чтобы они тоже уходили. В ближайшие два-три дня начнутся массовые аресты. Я Везич, редактор Взик говорил вам обо мне. Это я звонил вам. Цесарец в тюрьме. Вам надо исчезнуть. Эмигрировать. Затаиться.
– Эмигрировать и затаиться, – так же шепотом повторил Мандич. – А драться будет кто? Кто будет драться?
– Тише вы…
– Здесь нет шпиков!
– Есть. Здесь всегда было очень много шпиков. В библиотеках и университетах нельзя жить без шпиков, профессор. Словом, времени у вас нет. Скажите друзьям, что все картотеки на коммунистов будут переданы немцам. И сразу же пойдут аресты. Повальные. Вторжение намечено послезавтра. В Белграде празднуют пасху; люди будут пьяны и беззаботны – самое время начинать против них войну.
– А если я истолкую ваши слова как полицейскую провокацию? – спросил Мандич. – Что, если вы просто-напросто запугиваете? Может, вы хотите, чтобы мы эмигрировали? Может, вы хотите расчистить поле для себя, чтобы вам никто не мешал творить ваше зло?! Так может быть?
– Может быть и так.
– Ну а почему в таком случае я должен вам верить?
– Слушайте, вы никогда не были функционером, и слава богу, иначе бы вы сразу завалили организацию – при вашем-то темпераменте. Сообщите мои слова своим товарищам. Они оценят эти слова правильно. Только сделайте это сейчас же. Немедленно, профессор!
«…Он мне не поверил, – понял Везич, останавливая машину около дома Ивана Кречмера, работавшего в «Интерконтиненталь турист-биро». – Он мне не поверил, и его можно понять. Я не так говорил. С ними надо говорить по-иному. Я должен был сказать, что для продолжения борьбы сейчас надо затаиться и уйти в подполье. Тогда бы он поверил. А я говорил с ним как с самим собой. Чем больше добра мы хотим сделать другому, тем больше мы стараемся отдавать ему свои мысли и этим приносим зло, ибо каждый человек живет по-своему».
Из «Интерконтиненталь турист-биро» Везич поехал к Ладе.
– Вот, – сказал он, положив на стол билеты, – в три часа ночи мы улетаем. Собирай чемоданы. Только самое необходимое. Я съезжу к приятелю и вернусь.
– У тебя нет приятелей, – сказала Лада. – У тебя никого нет, Петар. Не езди.
Он посадил ее рядом с собой.
– Давай поскандалим, а? Мы теперь муж и жена, и нам необходимо периодически скандалить. Иначе будет какая-то чертовщина, а не жизнь. Давай, Ладица?
Она улыбнулась, и круглые глаза ее показались ему огромными, потому что в них стояли слезы.
– Нет, – сказала она. – Я не стану скандалить, не научилась этому. Дура. Надо было учиться. Тогда бы ты остался. Мама говорила, что мужчина благодарен женщине, если она может настоять на своем. А я не умею. Такая уж я дура. В Швейцарии я с тобой разведусь. И снова нам станет прекрасно и свободно…
– Чтобы нам всегда было прекрасно, я должен иметь право смотреть тебе в глаза, Лада. Я не смогу смотреть тебе в глаза, если не встречусь с человеком, который меня ждет. Эта встреча нужна не только ему, хотя и ему она очень нужна. Эта встреча нужна мне. Я не могу уехать, если в доме пожар, а люди заперты в комнате на последнем этаже и нет лестницы, чтобы спуститься. Понимаешь?
– Я поеду с тобой, можно?
– Нет. Тогда я ничего не смогу сделать. Вернее, тогда не состоится встреча. Я должен был бы оговорить заранее, что буду не один. Люди моей профессии пугливы, Лада.
– Если бы ты был пугливый, ты бы не поехал.
– Если бы я не был пугливым, – медленно ответил Везич, – я бы уговорил тебя остаться здесь, а не поддался тебе. А я с радостью поддался тебе. Я испугался, Лада. Я вернулся из Белграда испуганным. Я теперь никому не верю, кроме тебя, – иначе я бы остался здесь. Понимаешь? Если драться против кого-то, надо верить тем, вместе с кем ты решил драться. А я не могу, я не умею верить людям. Полиция учит многому: она учит осмотрительности, хитрости, анализу, умению расчленять человека на составные части, выделяя в отдельные папочки зло в нем, добро, увлечения, слабости. Она многому учит, а научив, убивает веру. Я только одному человеку на свете верю – тебе. Поэтому я и ухожу с тобой. Убегаю… С тобой… Понимаешь?
…Рядом с Родыгиным сидел невысокого роста, очень дорого одетый человек, и сразу было видно, что он привык так одеваться, и привык к тому, чтобы вокруг него вились официанты, и привык встречать в таких дорогих загородных ресторанах своих гостей – сдержанным кивком головы и молчаливым предложением занять место за столом.
– Господин Абдулла, господин Везич, – познакомил их Родыгин.
Везич и Абдулла цепко приглядывались друг к другу.
– На каком языке вы предпочитаете говорить? – спросил Родыгин. – Господин Абдулла – мусульманин, он не знает сербскохорватского.
– Сербскохорватского, – усмехнувшись, повторил Везич, – я бы на вашем месте – в Загребе, во всяком случае – не обозначал таким образом наш язык… Или бы поменял местами… Я готов говорить на немецком или английском.
– Французский вас не устроит? – с явным сербским акцентом спросил Абдулла. – Немецкий и английский несколько сковывают меня. Моя стихия – латинские языки. Но, впрочем, я готов беседовать с вами на английском.
– Времени у меня в обрез, – сказал Везич. – Я уезжаю, – пояснил он, заметив вопросительный взгляд Родыгина. – Да, да, бегу. Но я обещал прийти и пришел. Что касается ваших единомышленников, их взяла «селячка стража», это акция Мачека и Шубашича, которые таким образом готовятся к встрече с новыми хозяевами. Мне кажется, этот их шаг продиктован желанием доказать Берлину, что они не дадут спуску вашим друзьям и что незачем для этого тащить в Загреб Павелича. Арестованные люди – карта в игре за власть.
