Веезенмайер оглядел настороженные, внимательные лица собравшихся; отметил их желтоватую бессонную бледность, лихорадочный блеск глаз – блеск ожидания и тревоги – и неожиданно обернулся к доктору:
– Господин Нусич, а вот если вы сейчас меня угостите вашим деревенским овечьим сыром и чашкой кофе, я буду по-настоящему счастлив.
…Первым прервал молчание Славко Кватерник. Огладив седые усы, он прокашлялся и спросил:
– Ну и что же теперь будет?
– У вас есть перо и бумага? – спросил Веезенмайер.
– У меня есть бумага и перо, – ответил Миле Будак, положив на стол ручку и потрепанный блокнот.
Веезенмайер пролистал блокнот.
– Фрагменты будущих романов?
– Наброски.
– Можно заглянуть в лабораторию писателя? Мы, дипломаты, любопытны.
– Не надо. Набросок – он и есть набросок.
– У нас, между прочим, от друзей нет секретов, – заметил Веезенмайер, передавая блокнот Кватернику. – Вырвите лист и пишите.
– Что? – спросил полковник. – Что писать?
Веезенмайер сделал себе бутерброд с сыром, жадно отхлебнул кофе, сбросил с колен крошки и стал диктовать:
– «Хорватский народ! Иго сербского владычества сброшено! Немецкие войска принесли нам свободу! Час отмщения пробил! Я провозглашаю – волею всего народа – создание Независимого государства Хорватии. Время порабощения нашей страны белградской кликой и сербскими банкирами ушло безвозвратно!» И подпишитесь: полковник Кватерник.
– А где же поглавник? – спросил Миле Будак, побледнев еще больше. – Почему ни слова о вожде усташей? Почему нет имени Павелича?
– Человек творит самого себя, – ответил Веезенмайер. – Если Евген Грац привезет мне письмо от Павелича, в котором поглавник выразит согласие во всем оказывать помощь немецким войскам, которые освободят Хорватию в течение ближайших пяти-шести дней, Кватерник подпишет этот документ от имени Павелича. Искать сейчас защиты у Муссолини бесполезно: наши танки вошли в Югославию и наши солдаты займут Загреб. Сталкивать лбами нас с Муссолини тоже нецелесообразно: мы люди запасливые, у нас есть кому возглавить Хорватию. Простите, что я говорю так резко, но сейчас каждая минута дорога. Если вы согласны с моим предложением, мы с Кватерником сейчас же поедем к Мачеку, и тот напишет обращение к народу, в котором передаст власть усташам. Если вы отвергнете мое предложение, мне придется покинуть вас, чтобы заняться другими делами в другом месте и с другими людьми.
– Вы думаете, Мачек согласится возглавить Независимое государство Хорватии? – спросил Миле Будак. – Он не согласится.
– Вы неверно формулируете вопрос, господин Будак, – вкрадчиво поправил его Веезенмайер. – Вопрос надо формулировать так: «Решите ли вы предложить Мачеку занять пост вождя Независимой Хорватии?» Смотрите правде в глаза, господа, только правде. Мы хозяева положения, и не надо играть друг с другом в «кошки-мышки».
– Я вернусь с письмом Павелича, – сказал Евген Грац. – Он напишет такое письмо. Вы правы, вы честно поступаете, называя кошку кошкой. – Он обернулся к Миле Будаку. – Вы станете витать в эмпиреях, когда станете министром просвещения в нашем кабинете – тогда это не будет опасно. Опасно витать в эмпиреях, когда перед тобой дилемма двух сил – какая мощнее? Разных мнений, по-моему, быть не может. И нечего заниматься болтовней. Я поехал.
…Мачек ждал Веезенмайера в своем рабочем кабинете. Он был в торжественно-черном костюме, и седовласую голову его подпирал тугой старомодный целлулоидный воротничок. Он поднялся навстречу штандартенфюреру, но, увидев за его спиной полковника Славко Кватерника, почувствовал в ногах слабость, с лица его сошла улыбка, и он тяжело опустился в кресло.
Веезенмайер поклонился Мачеку, не протянув руки.
– Господин Мачек, вопрос пойдет о том, как будут развиваться события в течение ближайших нескольких дней. Или вы хотите кровопролития, и тогда оно свершится, или вы желаете счастья вашему народу и щадите жизни несчастных хорватов, тогда кровопролитие минует страну. Если вы хотите кровопролития, вы изберете путь молчания; о сопротивлении рейху говорить бесполезно – Белград в руинах, Симович бежал. Если, повторяю, вы хотите счастья хорватам, вы должны передать власть новому правительству, которое, выполняя многовековые чаяния народа, провозгласит создание независимого государства.
Мачек посмотрел на Славко Кватерника, и лицо его стало дряблым, четче обозначились морщинки и тяжелые мешки под глазами.
– Я обдумаю ваше предложение, господин Веезенмайер, – ответил Мачек. – Я соберу исполком партии сразу после встречи с господином Малетке – он только что просил принять его.
Веезенмайер сразу же понял тайный смысл, заложенный в упоминании имени Малетке, – вторая германская сила. Закурив, не спрашивая на то разрешения, он закинул ногу на ногу и рассмеялся:
– Я позвоню Малетке и попрошу его не тревожить вас, господин Мачек. Я пришел к вам не сам по себе; я представляю сейчас интересы фюрера.
– Я должен обсудить ваше предложение с коллегами, – сказал Мачек, чувствуя свою обреченность и испытывая к себе острое, как в детстве перед неминуемым наказанием, чувство жалости.
– Господин Мачек, у меня нет времени ждать, я должен дать ответ наступающим германским армиям незамедлительно. Либо вы обращаетесь к народу с призывом поддерживать во всем новую власть, либо я умываю руки и позволяю армии делать то, что ей пристало делать во время войны.
– Что станет с моей партией?
Кватерник опередил Веезенмайера, ибо он точнее берлинского эмиссара понимал характер своего соплеменника и тот истинный смысл, который был сокрыт в его вопросе.
– Ваша безопасность, – торжественно произнес Кватерник, – и ваше благополучие будут охраняться новым законом. Все детали мы решим позже, за столом переговоров. Вы же хорват, господин Мачек, вы знаете цену слова хорвата.
Мачек откинулся на спинку кресла и прикрыл рукой глаза. Он сидел недвижно, и было видно, как пульсирует тоненькая жилка на его левом виске. Глядя на эту маленькую голубую жилку, Кватерник добавил:
– Мы умеем помнить добро, господин Мачек, даже если добро сдерживалось рамками чужого зла.
Веезенмайер угадал мгновение, когда Мачек сломался окончательно, и сухо предложил:
– Чтобы не мучиться с формулировками, я продиктую ваше обращение к народу.
Мачек нажал кнопку, и в кабинет вошел Иван Шох – не из секретариата, а из той комнаты, где сейчас собрались консультанты хорватского лидера.
Иван Шох увидел Веезенмайера, сидевшего по-прежнему, забросив ногу на ногу, Кватерника, который не мог скрыть торжества, рвавшегося наружу; Мачека, втиснутого в кресло, и странный, душный восторг родился в нем; радость оттого, что неопределенное, зыбкое, неясное кончилось и настала пора точных и крутых решений. И неожиданно для самого себя он выбросил вперед руку:
