– Такое уточнение устраивает и Павелича, и Дидо Кватерника, и меня. Когда все случится?
– Скоро.
– Я умею разговаривать с моими агентами и поэтому никогда не даю размытого ответа на точный вопрос – я боюсь, что мне перестанут верить.
– Грац, я штандартенфюрер СС, сиречь полковник, если перевести на язык здешней армейской субординации. А план вторжения у нас и план обороны у вас готовят министры. Скоро – это самое доверительное. Это то, что знаю я. Как скоро? Думаю, в течение двух недель, судя по тому, как меня торопят в Берлине.
– Мы успеем. Мы успеем даже за неделю.
– Рассказывайте, Грац. Тут, кстати, надежно? Аппаратуру установить не могли?
– Дом проверил наш человек, инженер-электрик. Телефон, видимо, ненадежен, но он на первом этаже. Можно говорить спокойно.
Грац сбросил простыню, снял со спинки стула брюки и рубашку, положил их рядом с собой, натянул носки и снова хрустко потянулся.
Веезенмайер поймал себя на мысли, что завидует той уверенности, с которой Грац одевается, не смущаясь своего тела, сильного и натренированного. Веезенмайер представил себя на его месте: он стыдился угрей на плечах, смущался, если кто-то мог увидеть его слабые плечи и неестественно широкий таз, словно насильственно прикрепленный к сухощавой фигуре.
– Штурмовые отряды усташей сейчас организовываются в десятки, – начал Грац. – Эти боеспособные единицы могут выступить в день X повсеместно.
– Оружие?
– Поставили итальянцы.
– Имейте в виду, итальянское оружие надо сначала опробовать. Бывает, что их автоматы во время атаки не стреляют.
– Мы уже опробовали оружие. Теперь второе. Списки тех, кто подлежит уничтожению, составлены, в день Х они будут ликвидированы.
– Это все?
– У вас есть дополнительные предложения?
– Да, Грац. То, что вы сделали, очень важно. Однако сейчас надо отладить связь с армией. Выяснить: кто, где, когда. То есть меру боеготовности, новые места концентрации войск, персоналии командного состава. На кого можно положиться и кто будет верен Белграду? Далее, связь с прессой и радио. Необходимо развернуть широкую кампанию дезинформации и распространить слухи, которые вызовут панику, страх и неуверенность. Не улыбайтесь, Грац, не улыбайтесь. Пропаганда – это оружие, которое в определенные моменты оказывается сильнее пушек… Кстати, кто такой Николаенко?
– По-моему, гениальный псих. Доктор вам сказал о его зяте? Адъютантик. Попробуйте. Может получиться.
– Спасибо. Теперь вот что… У вас с русской эмиграцией надежных связей нет?
– У меня лично нет.
– Понятно. А у вас лично, – улыбнулся Веезенмайер, – есть связи с теми, кто знает все о хорватских коммунистах?
Доктор Нусич вошел, держа в руках поднос, на котором были чеканный кофейник и три маленькие чашки на серебряных подставках. Горьковатый аромат турецкого кофе был густым и зримым, казалось, что воздух в комнате стал коричневым.
– Не голодны? – спросил Нусич Веезенмайера.
– Нет. Спасибо. Я стараюсь поменьше есть.
– Зря. Организм сам по себе откажется от того, что ему мешает.
– Я бы съел кусок мяса, – сказал Грац. – Или сыра.
– У меня великолепный соленый сыр. Вам принести, господин Веезенмайер?
Грац поморщился.
– Зачем спрашиваешь? Неси, и все. Буржуазная манера – угощать вопросом. Хорваты угощают, не спрашивая…
– Неприлично навязывать еду, – сказал Нусич, выходя.
Грац проводил взглядом доктора.
– Что касается хорватских коммунистов, то здешние большевистские агитаторы уже в тюрьме, их не выпустили, несмотря на амнистию…
– Я знал об этом в тот день, когда Мачек отдал приказ об аресте. Он арестовал их, чтобы показать нам свою силу… Серьезные люди?
– Очень. Особенно Август Цесарец.
– Талантлив?
– Да. – Грац внимательно посмотрел на Веезенмайера. – Нет, – поняв его без слов, сказал он, – Цесарец на контакт не пойдет. Он фанатик.
– Вы знаете, что Тельман не расстрелян?
– Почему?
– Будет очень славно, когда он обратится к немцам и скажет о правоте фюрера. Поддержка бывшего врага подчас важнее, чем славословия друга…
– Цесарец не согласится…
– Попробовать можно?
– Можно. У нас надежные подходы к тюрьме.
– Майор Ковалич?
– Ого! Сам признался или он уже давно с вами?
– Ковалич действительно верный человек, – усмехнулся Веезенмайер. – Попробуйте, а? Цесарец во-первых писатель, а уж во-вторых коммунист. Творческий человек, если он талантлив, всегда сначала «я», а потом «мы».
Грац покачал головой.
– Я не верю, что он согласится…
– А остальные? Которые взяты с Цесарцем? Что это за люди?
– Кершовани и Аджия – профессора, публицисты, теоретики. К их слову прислушиваются, и слава богу, что они лишены возможности говорить.
– Ну а Прица, например?
Лицо Граца стало презрительным.
– Он же серб. Серб, понимаете?
Веезенмайер медленно закурил, не отрывая глаз от Граца.
– Встречаемся завтра вечером. Здесь же. Да?
– Да. Погодите. Попробуйте сыр. Нусич скряга и дает домашним гроши на еду. Но ему присылают с гор великолепный сыр пациенты, которых он спасал от зубной боли.
После встречи с Грацем Веезенмайер вернулся в отель, где у него была назначена беседа с Фохтом. Проинструктировав оберштурмбанфюрера на ближайшие сутки, Веезенмайер поднялся к себе в номер, а Фохт отправился в город.
Он пересек улицу возле стоянки, где бросил свой маленький ДКВ.
– Господин Фохт, – окликнул его человек, сидевший за рулем большого синего «паккарда», – не откажите в любезности сесть на минутку ко мне в машину.
– С кем имею честь? – спросил Фохт, хотя сразу узнал полковника Везича: он только что внимательно разглядывал его фотографии, сделанные в разные годы.
– Да полно вам, – сказал Везич. – У меня личный разговор. Хотите, могу пересесть в вашу колымагу.
– Простите, но я не знаю вас.
– Знаете, знаете. Везич я, господи. Задержу на полчаса, не больше.
…Какое-то время Везич молча вел машину по маленьким улочкам Загреба. Лишь выехав из центра, он обернулся к Фохту.
– Здесь никто не помешает – ни ваши, ни наши.
– Я с детства мечтал о таких романтических поездках, – сказал Фохт. – Но никогда не думал, что соседство Турции может наложить столь заметный отпечаток на южнославянский характер.
