– Ну как? – спросил Штирлиц. – Успокоились, Василий Платонович?
– Успокоился.
Лицо его было осторожным, как у боксера, который примеривается к незнакомому дотоле противнику.
– Давно проповедуете идеи германской колонизации?
– После того как ознакомился в Париже с протоколами контрразведки Кутепова.
Каждый из них сразу же понял друг друга. Вопрос Штирлица означал: «Давно ли помогаете нам?» – ибо теория, которую проповедовал Родыгин в доме генерала Попова, отличалась явной тенденциозностью, рассчитанной на интерес к ней всех тех, кто считал борьбу с большевизмом своей постоянной задачей, предначертанием сверху. Ответ Родыгина был совершенно ясен Штирлицу: в конспиративных застенках Кутепова инакомыслящих, не согласных с белой идеей, пытали так, как это было лишь во времена самой страшной инквизиции, а любой здравомыслящий человек относится к пытке с отвращением, палачей ненавидит и готов помогать тем силам, которые против палачества сражаются.
– А до этого? Пить что будете? «Весели Юри» – очень хорошо. Сыром угощайтесь, овечий сыр, вкусный. А что до этого?
– Вина я не пью вовсе, спасибо. Сыра отведаю с удовольствием. А до этого я был сторонником евразийства: «Наша особость, наша непохожесть ни на Европу, ни на Азию, наша самобытность, рожденная общинным землепользованием, ушедшим во всех других странах, а у нас оставшимся аж до начала этого века…»
– Совсем не пьете?
– Совсем. Я запойным был.
– Давно?
– В Париже. Я из Парижа давно уехал.
– С тех пор как познакомились с кутеповской контрразведкой?
– Нет. С ними я познакомился раньше. А уехал я во время выступления фашистов Де ля Рокка.
– Я тогда приезжал в Париж, между прочим.
– Вы по-французски говорите?
– Плохо. Предпочитаете французский?
– Предпочитаю, – после короткой паузы ответил Родыгин. – Поймите меня правильно, господин Штирлиц.
– Я понимаю. Но вы отлично говорите по-немецки.
– Учился в Гейдельберге.
– Когда?
– В двадцать третьем. Я был уже приват-доцентом, но эмигрантам не верят. Не верят в Европе русскому диплому, надо сдавать экзамены за университет, как юноше, заново.
– Вы действительно верили в теорию евразийства?
– Действительно верил.
– Бывали в Союзе?
– Нет.
Когда они вышли из кабаре, Штирлиц спросил:
– Вы давно с нами по-настоящему?
– А вы?
Штирлиц рассмеялся – вопрос Родыгина показался ему злым, да он, видимо, таким и был на самом деле.
– Если бы я заговорил по-русски, – спросил он, – вы бы изменили свое отношение ко мне, Василий Платонович?
– Я, знаете ли, противник допуска нереальных возможностей.
– Прагматик вы…
– Прагматик.
– А разве у вас есть прагматики? Вы ведь все материалистические идеалисты, нет?
– Вам бы философские трактаты сочинять, а не в гестапо работать, – так же зло ответил Родыгин.
– Я не из гестапо. Почему вы решили, что я из гестапо?
– Так ведь спутник ваш представился генералу Попову. А эмиграция секретов хранить не умеет: чем важней секрет, тем быстрее он становится всеобщим достоянием.
– Чем это объяснить?
– Легко объяснимо. Люди изверились, а домой-то хочется, но не ползком, а на коне; не изгоями, а господами. Ну и ждут. От кого угодно ждут, от кого угодно примут, от дьявола примут, только бы победителем домой.
– Все?
– Умные нет… Но и с дураками ведь надо считаться ввиду их численного превосходства. Кто послабее, тот в такси, половым, курьером, кто посильнее, но глуп, тот ждет, затаился.
– Как я слышал, Деникин обратился с призывом не сотрудничать с национал-социализмом…
– Разве Деникин страшен?
– А нет?
– Нет. Он, хотите того или не хотите, интеллигент. Деникинцы страшны…
– Тоже верно. А за то, что я спросил, давно ли вы помогаете Союзу, не сердитесь. Чем дольше человек связан с разведкой, тем больше он имеет шансов попасть под колпак.
– Я по-настоящему помогаю родине с того дня, когда в Испании начался мятеж фашистов. Подумывать начал об этом, прочитав «Майн кампф» и встретив генерала Кутепова. Кутеповцы эту книжку штудировали весьма старательно.
– Особенно раздел «восточной политики»?
– Нет. Они штудировали в основном «французский раздел». А меня все разделы отвращают. Все до единого. Нация, которая приняла доктрину сумасшедшего и орет в его честь здравицы, должна быть так проучена, чтобы у внуков кости трещали.
– А внуки-то при чем?
– При том, – убежденно сказал Родыгин. – У внуков ведь тоже внуки родятся.
– Вы здорово играете свою роль, Василий Платонович. Я, признаться, поначалу решил, что вы действительно германофил до мозга костей.
– Если бы вашего меньшого брата забили насмерть в Дахау, вы бы тоже какую угодно роль сыграли.
Они молча шли по тихой ночной Илице.
– Понятно, – сказал наконец Штирлиц. – Чтобы впредь нам было удобней встречаться, давайте-ка завтра позвоните, и я вызову вас на ленч. Со мной будет коллега, он действительно из гестапо. Я при нем приглашу вас к сотрудничеству, и вы пойдете на это. Тогда я смогу видеться с вами вне зависимости от места и времени. Договорились?
– Если вы считаете это нужным…
– Считаю. И второе. Постарайтесь вспомнить всех ваших здешних добрых знакомых, которые имеют серьезный вес в Загребе. Они могут помочь в нашем с вами деле. Люди здесь понимают, что дело пахнет войной?
– По-моему, нет.
– Будут югославы драться, если Гитлер начнет войну?
– А начнет?
– Не знаю.
– Если им дать хорошее оружие и организовать в колонны, они будут стоять насмерть, – убежденно сказал Родыгин.
– Будут стоять насмерть, – задумчиво повторил Штирлиц.
– Я позвоню вам завтра в девять.
– Договорились.
– Меня просили задать вам вопрос…
– Кто? Центр?
– Нет.
– Ваши коллеги?
– Меня просил задать вам вопрос человек, который уполномочен на это.
– Вы мне здорово не верите.
– Это не имеет значения. Я подчиняюсь приказу. Меня просили спросить: фамилия Везич вам ничего не говорит?
– Откуда он?
– Из секретной полиции.
