Тяжкое наследие Бэдлама.
…Пять лет назад, находясь в одном из последних состояний просветления, Его Величество Георг Второй передал бразды правления сыну, объявив его Регентом. Будущий Георг Третий постарался дать отцу лучшее, на что способна современная медицина. Обеспечил уход и лечение, достойный образ жизни, счёл сыновний долг выполненным — и принялся за государственные дела. А затем, какое-то время спустя, тайком, без предупреждения наведался в отдалённое крыло Букингемского дворца, где содержался изрядно постаревший и… скажем так, не совсем ухоженный родитель. Угасающему разуму короля было уже всё равно, чем и как его кормят, во что одевают, поддерживают ли в покоях чистоту и порядок; а вот новоиспечённому Регенту — не всё равно. Состоянием ухода за больным отцом он удовлётворён не был. И впервые задался вопросом: если уж к монаршей особе люди, именующие себя специалистами по душевным болезням, обращаются без всякого пиетета, забыв о почтительности, если даже прислуга распускается и позволяет вольности и воровство, почуяв ослабление контроля свыше… то каково же приходится простым смертным? Тем, кого злая судьба лишила разума и привела в Дома Скорби? За кого, в силу обстоятельств, некому было заступиться и выхлопотать нормальный человеческий уход и гуманное отношение?
Результаты тайных проверок психиатрических клиник ужаснули не только Регента, но и Палату лордов.
Несчастных, лишённых ума и памяти, содержали в отвратительных, порой в скотских условиях. Держали на цепи. Применяли розги и плети. Отвратительно кормили. Подвергали так называемым новейшим или экспериментальным методикам лечения, вроде ледяных ванн и многочасового выстаивания на холоде, завёрнутыми в мокрую простыню. Одним их ужаснейших «экспериментальных» методов был так называемый метод ротации, когда несчастного больного усаживали в подвешенное на верёвках кресло и раскручивали с бешеной скоростью; причём вращение это продолжалось безостановочно и час, и два, и три… В результате у испытуемых открывалась страшная рвота, а последующие многодневные головокружения и приступы лихорадки окончательно лишали их ума. А то и сводили в могилу.
И, говоря о печальных исходах так называемого «лечения», невозможно было не упомянуть о самой страшной доходной статье Домов Скорби — торговле трупами. Тела умерших, по большей части невостребованные, тайком поставлялись в анатомические театры. Увы, прогрессивные требования, выдвигаемые к будущим медикам, схлестнулись с косностью церковных устоев, запрещающих использовать мёртвых на нужды науки, делая исключение лишь для тел казнённых преступников. Однако, несмотря на строгие законодательные нормы, реформа самого института судопроизводства, проведённая бывшим королём, оказалась настолько эффективна, что смертная казнь в королевстве применялась чрезвычайно редко; а меж тем, каждый студент, претендующий на диплом медика, обязан был за время обучения препарировать и изучить minimum два человеческих тела, мужское и женское. Поэтому… спрос на этот скорбный товар многократно превышал предложение, а выгода поставщиков была настолько очевидна! Тщательные допросы персонала Бэдлама позволили выяснить ужасную подробность: порой несчастных пациентов, особенно безымянных либо одиноких и не имеющих покровителей, намеренно доводили — вернее, залечивали — до печального исхода.
Комиссия, посланная Палатой лордов — явная комиссия, официальная! — к легальному расследованию, увы, не успела. В ночь накануне её прибытия Бэдлам вспыхнул, подожжённый с нескольких углов. Уцелел лишь подвал отдалённого флигеля в саду, где спасатели обнаружили полузадохшихся от насытившего округу дыма дюжину несчастных, истощённых до скелетообразного состояния, напуганных до истерики либо до каталептического состояния, но… живых.
Как велось следствие, сколько сбежавших от правосудия так называемых специалистов по душевным болезням поймали и привлекли к суду, да не одних, а с подельниками из обслуживающего персонала — это уже совсем иная история… Захарию Тимоти Эрдмана, самого молодого выпускника Университета королевы Анны такие детали не интересовали. Он верил в правосудие Регента. Судьба изуверов его не волновала. А вот при одном воспоминании о жалких людских оболочках, которые, размещённые со всевозможными удобствами и заботой в госпитале святого Фомы, вряд ли осознавали перемену в своём положении, молодого человека едва ли не колотило от дикой смеси сострадания, брезгливости, презрения к себе и желания помочь.
Но стоило ему в очередной раз погрузиться в справочник с описаниями душевных болезней, бездна на месте человеческого разума казалась ему столь непомерной, что иррациональный страх упасть в неё либо — ещё хуже — встретиться взглядом — заставлял отступить.
Тем не менее, каждый вечер он упорно шёл в отдалённый корпус, хоть, собственно, делал это на добровольных началах. Обход «кукол», как здесь их за глаза называли, проводился ежеутренне, этого считалось достаточно, поскольку все пациенты хорошо поддавались действию успокоительных средств, вели себя относительно пристойно, без срывов, состояние их не ухудшалось. Но и не улучшалось, увы. Хоть каждый раз бывший студент с надеждой заглядывал в пустые глаза… однако до сих пор так и не уловил ни единого проблеска осмысленности. Ни у кого — из десяти мужчин, подростка и молодой девушки.
Ничего удивительного, что сейчас ему, как никогда, хотелось развернуться… и бежать. В конце концов, его посещение не обязательно, он… зайдёт сюда завтра, да? Но ведь полночь миновала, «завтра» наступило, оборвал он сам себя твёрдо. И потянул тяжёлую входную дверь корпуса.
В небольшом холле, освещённом всего одним газовым светильником из трёх, было пусто. Очевидно, дежурный санитар отлучился по… ну, понятно. Или спит в комнатушке для отдыха. Впрочем, это не запрещено, пусть отдыхает; Захария и сам потихоньку пройдётся по палатам, вернее сказать — мимо дверей, застеклённых особо прочным, магическим стеклом, позволяющим наблюдать за пациентом, лишний раз его не тревожа. В каждой палате непременно всю ночь горел ночник, так что достаточно было не спеша пройтись по коридору, заглянуть сквозь каждую дверь и убедиться, что все больные спокойно или не слишком спят… Как правило, так оно и случалось. Захарии останется найти дежурного санитара, растолкать, если спит, и попросить расписаться в журнале. Таков уж порядок.
Бесшумно ступая по войлочному покрытию пола, он поморщился. Звероподобному Джонни Хасламу, одному из немногих выживших санитаров Бэдлама, уцелевшему лишь потому, что остался при своих подопечных во флигеле, юный Эрдман не доверял. Да, этот грубый бесцеремонный мужлан оказался на удивление верен своему долгу и не бросил задыхающихся пациентов; за что, собственно говоря, был и награждён, и удостоен новой работы, и двойного жалованья; но… Захария его не любил и втайне побаивался. А вдруг… именно Хаслам был из тех, кто поставлял поставщикам тел их жуткий товар? А вдруг он сам, к примеру… Мысли, разумеется, были недостойные, но так и лезли в голову, так и лезли.
Как сейчас, например.
Встряхнув головой, дабы их разогнать, Захария шагнул в тускло освещённый коридор, кажущийся в полумраке бесконечно длинным, хоть и было-то в нём шесть дверей по правую руку, шесть по левую, и вели они в небольшие комнатушки, пусть и не каморки, но чем-то похожие на кельи. Маленькие, зато отдельные для каждого пациента, что тоже составляло предмет немалой гордости Элайджи Диккенса…
