Молодой человек по инерции сделал шаг — и остановился, прислушиваясь. Помещения отнюдь не были звуконепроницаемы; и к обычным ночным шумам — храпу, стонам, сонному бреду — сейчас явно примешивались какие-то посторонние: то ли мычание, то ли вскрики… но что само страшное — они были женскими. И перекрывались хриплыми проклятьями и междометьями Хаслама. И снова вскрик, чем-то заглушённый, будто женщине… девушке зажали рот…
От внезапной догадки у Эрдмана подкосились ноги.
Нет! Ни за что! Он не допустит!
Первый шаг дался нелегко, будто ботинки увязли в войлочном покрытии, как в трясине. Спотыкаясь и дрожа в негодовании, Захария бросился к самой дальней двери слева, где обитала единственная из пациентов девушка, до сих пор неопознанная: в её карте так и значилось: «Неизвестная». Присматривающая за ней монахиня как-то назвала её «Сестричка Бетти», так и повелось: Бетти и Бетти… Неважно, что не откликается; надо же хоть как-то обращаться к божьему созданию! Молодой человек бежал, а воображение рисовало распахнутые в ужасе серые глаза, нежный рот, затыкаемый грубой лапищей с жёсткими рыжими волосами, дёргающееся под грузной тушей худенькое тельце с раскинутыми тощими ногами… Несмотря на молодость и дворянское звание, будущий доктор хлебнул лиха, успел побывать и в трущобах — со своим медицинским чемоданчиком — и слишком хорошо знал, как дёшево, порой, стоит девичья жизнь. А уж невинность — тем более…
Но он ошибся. И ещё неизвестно, к худу или к добру. Джон Хаслам не насиловал, хоть одеяло с девушки и сорвал; он просто её убивал. Душил подушкой, навалившись грудью на хрупкое тело, выбивая из него последние граны воздуха, в то время как ноги несчастной уже почти не дёргались, а худенький кулак, как-то вяло и наугад отмахнувшись, вдруг упал и разжался…
Захария понял, что торчит на пороге целую вечность. Торчит, оцепенев, как паралитик, не в силах шелохнуться. У него на глазах убивают. А он… такой вот паралитик. Будто сам превратился в «куклу».
Всё, что он мог — выдохнуть, протолкнув застрявший в трахее комок, и прыгнуть с порога прямо на спину звероподобного монстра, по какому-то недоразумению считавшегося человеком. Мужчиной. Прыгнуть, удивиться внезапно остановившемуся времени — как медленно он летит, прямо как во сне! — выхватить из-за уха остро отточенный карандаш и, упав на спину убийце, одной рукой вцепиться в его плечо, чтобы зафиксироваться, а другой — воткнуть жало грифеля в потную жилистую шею, с оттягом на себя, чтобы уж точно повредить артерию… Ужаснуться тому, что сейчас Хаслам окончательно рухнет на Бетти да не один, а с ним, Захарией, на плечах; соскользнуть на пол, рвануть рычащее животное за плечи, услышать треск то ли больничного халата, то ли собственных сухожилий, сбросить, наконец, завывшего санитара на пол…
И ткнуть его в шею кулаком, пережимая артерию, шёпотом заговаривая бьющую фонтанчиком кровь, а заодно усыпляя. В рекордные для себя сроки, в считанные секунды, потому что… была ещё надежда.
Он сбросил подушку, глянул в мёртвые глаза на посиневшем лице и набрал в грудь побольше воздуха. Искусственное дыхание, как при утоплении! Ей можно ещё помочь! Решительно нагнулся и…
С судорожным всхлипом, почти криком Бетти втянула в себя воздух. И застыла, задыхаясь. Руки Захарии сработали сами: сложились в замок и резко нажали девушке на грудину, помогая выдохнуть.
— Теперь вдох! — скомандовал он. Голос срывался. — Выдох! Вдох! Давайте, давайте, мисс, дышите!
Она и дышала, жадно хватая воздух ртом, словно и впрямь только вынырнула на поверхность… Впрочем, так оно и было. Вынырнула из смерти. Дышала. С каждым вдохом всё спокойнее. И взгляд её становился…
Живым?
Осмысленным?
— Бетти? — неуверенно окликнул бывший студент. — Эй, мисс… вы меня слышите? Вы меня понимаете?
Серые глаза глянули на него с недоумением и испугом.
Она провела дрожащими пальцами по щекам, шее, перехватила растрёпанные светлые пряди, поднесла к глазам, рассматривая… Завертела головой, оглядывая обитые мягкими тюфяками стены, низкий потолок… снова свои руки, тонкие, изящной формы, но загрубевшие, с обломанными ногтями. Правда, сестра Эмилия за последние две недели вывела на них цыпки, втирая целебную мазь…
— Кто… я?
Спросила — и закашлялась. Будто речевой аппарат, не задействованный слишком долго, забился пылью и теперь сбоил.
— Где я? — прозвучало хоть и не уверенно, но намного чётче.
Где-то на полу ворохнулся поверженный Хаслам. Эрдман, не глядя, пнул его ногой и наскоро пробормотал заклинание обездвиживания, которое они с братьями выучили как-то на спор, кто быстрее. Вот и пригодилось!
— Вы в госпитале святого Фомы, мисс. Вы… хорошо меня понимаете?
Девушка удивлённо сморгнула.
— По… Понимаю. А где это?..
Побледнев, закрыла глаза. Но тотчас широко распахнула. Уставилась в потолок, напряжённо сведя брови. Захария осторожно присел на край постели, да так и замер, боясь её спугнуть.
— Ли-ка, — вдруг сказала она отчётливо. — Меня зовут Лика.
Глава 2
Мир вокруг временами становился зыбким и звенящим, как тогда…
Нет, не совсем точно.
Мир вообще начал быть, осуществился лишь с того момента, когда она, попытавшись закричать от раздирающей грудь боли, сумела со всхлипом втянуть в себя воздух. И едва не провалиться в небытие вновь, потому что вдох, заставивший слипнувшиеся лёгкие раскрыться, причинил не меньшие страдания.
А потом каким-то образом надо было исторгнуть из себя этот воздух и втянуть новую порцию. Зачем? Вот надо, и всё. Просто существовало некое знание: не дышать с полными лёгкими почти то же самое, что не дышать с пустыми: смерть. Воздух лишь тогда животворен, когда движется. А она… кажется, забыла, как это делается.
Но тут что-то извне с силой надавило на грудь. Чуть слышно скрипнули рёбра, засипело в горле…
Выдох. Какое блаженство!
И прогремел откуда-то сверху голос, поначалу распадаясь на отдельные звуки, лишенные смысла; но вот они стали собираться в слова — кажется, знакомые:
— … Вы-дох! Вдох! Давайте, давайте, мисс, дышите!
Какое же это счастье, когда кто-то знает, что именно нужно делать и как это действие обозначается! Дышать! О да! Слышать, осознавать, что ты не одна — и дышать! Чувствовать как по рукам и ногам разбегаются болезненные мурашки, но безумно радоваться даже им, потому что — живая!
Живая…
Впрочем, для полного ощущения жизни не хватало чего-то ещё, очень важного, основного. Ах да. Видеть.
Но перед глазами до сих пор мельтешили огненные брызги вперемешку с чёрными кругами. Правда, с каждым вдохом-выдохом они светлели, рассеивались… а затем, когда дыхание выровнялось, а глас небесный понемногу преобразовался во вполне нормальный человеческий — и вовсе пропали. Тогда она ещё не знала, чей это голос; но что он мужской, или даже юношеский — поняла.
