Ага, вот договор с купцом Панчохиным на рекламу его нового мыла. Составлен честь по чести, не подкопаешься, да только… дороговато как-то выходит. Или этот самый Панчохин после планирует деньги вернуть, скажем, через женитьбу удачную? А что, человек он состоятельный, девица же хоть и старовата, но с даром… и сестер, опять же, договорчиком связать можно на десяток-другой лет.
— …Девок любит… согласия не спрашивает, но его братец всегда платит… охотник изрядный… сказывали, даже на медведя ходил. С рогатиной.
Медведю, стало быть, не повезло. А завтрашний противник Стрежницкого риск любит… это хорошо. Самоуверен… отпора никогда не получал.
А рыжую он навестит.
И Навойскому записочку передаст, пусть проверят этого самого Панчохина, который в мыловары полезть вздумал. С соседями побеседуют, но осторожно… очень осторожно… хорошо бы и сестер порасспросить, но рискованно… как знать, не передадут ли рыжей о внезапном этом интересе… хотя…
Сколько там средней?
Самое оно женихов искать…
— Стрелок отменный… как-то на спор комара на лету сбил.
Стрелок? Это кое-что объясняет… видать, рассчитывал, что Стрежницкий, хамства не выдержав, сам его вызовет и тогда за Боровецким сохранится право оружие выбирать. А все знали, что пистоли Стрежницкий не жалует. Причем почему-то полагали, будто исключительно от неумения ими пользоваться.
Впрочем, он никогда не пытался общество переубедить.
— И хвалиться изволил, что покажет всем, как надо наглецов осаживать… так что вы, барин, там не спешите… темная лошадка. — Михасик вытащил флягу и потряс. — И будь я проклят, если они только на умение этого… надеются. Тут иное что-то, грязное…
К слову, а почему рыжая сама до сих пор замуж не вышла?
Бесприданница?
И что с того? Зато при титуле и силе магической, обучена более-менее… пусть не дворянство, но купеческий люд такая невеста заинтересовала бы. Там цену хорошей крови знают, да и жену к делу приставить можно, сплошная выгода… ага, ухажер имеется, тоже, к слову, мыловар, и предложения делал, но всякий раз неудачно.
Любопытно.
— Не убивайте его, барин… — Михасик скинул маску, разом постарев. А он ведь и вправду немолод. Ладно Стрежницкий, его сила держит, а вот Михасик — человек обыкновенный, ко всему пережитое не добавило ему здоровья.
Вон морщины какие.
И за бок вновь держится, сам того не замечая: болят старые раны. И не только та, которая от пули, пометившей, связавшей их двоих. Сколько он после, выкарабкавшись на одном, почитай, упрямстве, по лесам лазил? Спали за земле. Ели… если везло, что-то да ели… и та павшая кобыла зимой восемнадцатого за счастье была. Стрежницкого держала ненависть, лютая, дикая, изуродовавшая — это он понимал распрекрасно — его, но все же дававшая силу. А Михасик… никогда-то ненавидеть не умел.
И порой уходил в лес, плакал, жалеючи и барина своего, и бунтовщиков, и…
— Не буду, — пообещал Стрежницкий.
Может, едино благодаря Михасику он сохранил хоть какое-то подобие человеческого обличья. Да и здравый смысл подсказывал: прав Михасик. Уж больно нелепа эта дуэль… и может статься, не так уж важно, кто в ней победит…
— А ты бы, — он папочку отложил, — и вправду женился, Михасик.
— За что, барин?! — притворно возопил он. — Пощадите! Я с долгами рассчитаюсь, вот вам крест…
— Я вам именьице отпишу… заживешь… детки народятся… детей ты любишь…
— Барин…
— Неужто никто не по нраву?
— Так… — Михасик руками развел. — Второй такой, как ваша матушка, не сыскать…
— Вот на ней и женись. — Стрежницкий усмехнулся.
— Барин!
— Брось. Я не слепой, вижу, как ты на нее смотришь. И она… старше тебя, но для магички это не возраст… хватит ей во вдовах ходить…
Вздохнул Михасик.
Отвернулся.
— Кто я…
— Мой кровник… и любить ее будешь. И беречь, как никто другой. Поверь, она это знает. А так… глядишь, и вправду детей заведете. Матушка и оттает… а то ж я неудачным получился. — Настроение было погано-меланхоличным, вот и позволил себе Стрежницкий предаться мечтам пустым.
— Ваша правда, барин, неудачный… видать, крепко вас тогда камнем приложило, — ответил Михасик. — Спать уже идите, а то ж вставать раненько…
И в этом имелась толика здравого смысла.
ГЛАВА 18
Снежка огляделась и, ткнув пальцем в доску, на которой продолжали возникать непотребные слова, сказала:
— Злой, злой…
— Ее убили, — сочла нужным уточнить Лизавета. Не то чтобы это играло такую уж важную роль, но… мало ли.
— Знаю. Она очень удивилась. — Снежка вновь склонила голову набок, прислушиваясь к чему-то. — Она думала, что ее нельзя убить… всех можно, а ее нельзя… а другая не думала. Она спешила любить. Плохо, когда кто-то спешит любить, а его убивают.
С данным утверждением сложно было не согласиться, но Лизавету заинтересовало другое.
— А та… другая… ты можешь ее позвать?
— Это нехорошо… у душ свой путь. Свяги собирают их на крылья, и потому крылья тяжелеют. Горе человеческое много весит. Матушка говорила, что порой перья становились будто из свинца отлитыми… но она терпела. Она не хотела уходить.
Голос дрогнул. И Лизавета, не удержавшись, коснулась бледной тонкой руки. А ладонь узкая, длинная, куда длиннее, чем у обыкновенного человека. И пальцы кажутся этакими палочками белыми.
— Спасибо… и твоя не хотела, но не удержалась на краю. Редко у кого получается.
И почудилось сочувствие.
Но Снежка вытянула руку и одним прикосновением пальца разрушила плетение. Вспыхнули буквы, пеплом осыпалась доска.
— Зачем?
— Что зачем? — не поняла Лизавета.
— Зачем ее звать?
— Затем, что, быть может, она видела, кто ее… убил. Погоди… если ты можешь, то лучше не здесь и не со мной… я просто… случайно здесь. — Любопытство любопытством, но ныне речь шла о вещах действительно важных. Если совершено второе убийство, то…
К кому обратиться?
Князь отбыл…
Стража?
Или…
Она ведь знает, где живет цесаревич. Мысль была совершенно безумной, но ночь, надо полагать, была вполне подходящим временем, чтобы творить безумства.
— Послушай, — Лизавета взяла Снежку за руку, — мы сейчас попробуем… добраться до одного человека. Не уверена, что у нас выйдет… к нему не так просто попасть…
Но у них получилось.
Не только свяги, оказывается, могли прокладывать дороги на изнанке мира. У полукровок тоже получалось неплохо.
