— Прекрати!
На них все же обернулись, хотя и не Лизавета, благо выдержки и опыта хватило оставаться неподвижной и выражение лица держать соответствующее — восторженно-удивленное.
— А потому сочли возможным…
— Нелюдь, — едва слышно прошептала женщина. — Проклятая нелюдь… проклятая…
Список отстраненных и вправду был длинным, хотя… конечно, Лизавете думалось, что будет все иначе.
— …И мы сочли возможным поставить… во главе…
Она слушала речь императрицы, в то же время стараясь расслышать еще что-то, ведь люди переговаривались, пусть тихо, шепотком, но… кто-то удивлен.
Или возмущен.
Кто-то проиграл… стало быть, ставки принимают, тут Лизавета не ошиблась. Кто-то… молчал, но выразительно так. И стало вдруг неуютно, показалось, что попала она в самый центр круговорота, который того и гляди подхватит, закружит, затянет в темные глубины человеческой ненависти.
Но почему?
— Вот посмотришь, — сказал кто-то над самым Лизаветиным ухом. — Скоро наступит наше время…
— Наше — это чье? — не удержалась она от вопроса.
И, как ни странно, ей ответили:
— Человеческое.
ГЛАВА 25
Приняли Димитрия не сразу.
Помурыжили.
Подержали в людской, мол, госпожа отдыхать изволят. Нервы-с, года-с, с годами небось человек не молодеет, а уж коли судьба такая, переживательная, то и вовсе… Но оно и к лучшему. В людской многое узнать можно, если уметь слушать.
А Димитрий умел.
Похвалил крутобокую распаренную кухарку.
Подмигнул круглолицей помощнице ее.
Бросил конюху, что подвизался в месте, вовсе для низкой прислуги не подходящем, монетку на знакомство… И вот уже глазом моргнуть не успел, как очутился за столом. Нет, не за тем, за которым прислуга белая ужинать изволют, за другим, кухонным, выскобленным добела. От него пахло маслом и травами, пучки коих висели тут же, заслоняя собой череду медных сковородок.
Пылала жаром печь.
Поблескивали кастрюли. Ряды кухонной утвари отчего-то навевали Димитрию ассоциации с пыточной, но их он, проявляя похвальное благоразумие, держал при себе. Кухарка, женщина беззлобная, овдовевшая в позапрошлом годе — утоп, заразина, — к тощим мужчинам относилась снисходительно и даже с жалостью. Тут же на столе появились перепелки в меду, кусок телячьего языка, щедро сдобренный диким чесноком и орехами, а заодно расстегаи, булочки, изрядный шмат соленого мяса, усыпанный зеленью столь густо, что поневоле возникали некоторые опасения относительно пригодности оного мяса к употреблению, впрочем, зряшние.
Травяной взвар был горячим.
Разговор неспешным.
Боярыня? Что боярыня? Капризная, конечно, но так-то они все… с невесткою не ладят, вот честное слово, и изводила она ее, сердешную. Коль одна скажет — бело, то у другой оно чернее черного. И главное, молодая-то мужу не жалится, терпит, хотя, бывало, до слез… после-то он сам, пусть и мужик, а толковый, сообразил, что мира в доме хоть и худого, а не будет, отселил матушку.
Злилась?
А то… небось сынок-то дюже не нянькался, заявил, мол, матушка, коль вы не желаете понимать, что уж не хозяйка туточки, то езжайте туда, где хозяйничать станете. Только… покричать покричала, посуду еще побила, правда, сервизец выбрала, который поплоше… после поплакалась — ей красившей купили.
Внучка?
В бабку вся… и балованная. Молодая-то боярыня пусть и худого рода, но с воспитанием. И дочке не дюже потакала. Приставила к ней эту… точно, гувернерку, чтоб языкам учила и обхождению. А та норманнских кровей, лицом — чистая кобылица. Да что там, и кобылицы иные покрасивше. В сером платье. Ботиночки черные. Ручки на груди сложит и ходит, зыркает и никогда ни с кем разговору не ведет.
С нею-то сперва по-человечески.
По имени и отчеству, с обхождением, а она… губки подожмет, скажет по-своему, а чего — поди-ка пойми, хвалит она или наоборот. Сперва-то полагали, что, бедолажная, вовсе обыкновенного языка не ведает, а оказалось еще как по-нашенски говорить способная… ее тут Трофимка, который во саду подвизается, видел, как она с горшечником одним торговалась.
Стало быть, не захотела просто.
Ее воля…
Так чего?
Барыньку она строго блюла. А та побаивалась. У бабки только волю получала, оттого и бежала к ней с родного дома что на лето, что осенью. В городе-то болезней тьма. А бабка и радая, привечала. Конечно, кровь-то не водица… с невесткою даже замирилась за-ради такого. Вот как из паломничества вернулась…
Какого?
Да… как на дом свой съехала, почитай, так и решила. Может, батюшка наставил, может, сама поняла, что с роднею лаяться — дело распоследнее. Вот и поехала, стало быть, отмаливать грехи… сама? А то, только Агнешку взяла, это ейная камердинерка. Ага, точно… она туточки и не заглядывает, при барыне все, да и сама уже чисто барыня.
Надолго?
Так вот почитай с полгода по монастырям и ездила малым поездом, кроме Агнешки еще баб двух взяла, богомолиц… где? Да кто ж их знает. Только Агнешка жалилась после, что ничегошеньки не умели. И в каждом монастыре менялись…
Вернулась?
Так… похудела.
Еще иконок привезла всяко-разных и свечек церковных, тонюсеньких, с благословением. И их всем раздала. У кухарки тоже есть, хранится для особого случая, когда надо будет, чтоб молитва крепче стала. Вот… Чего еще привезла?
А!
Так батюшку своего… какого? Обыкновенного. Какие батюшки бывают? Собою… так срам какой батюшку разглядывать, хотя слабенький. И лицом скорбный, скособоченный весь. Жалко его, сердешного. Нет, жены у него нету, вдовый, верно. Но хороший, тут при храме службы ведет… барыня-то поспокойней стала, истинная правда.
Молится все.
По храмам-то ей тяжко, а вот при доме… и покои у батюшки свои… кто прибирается? Так Агнешка… и девку при себе взяла, только та немая, а заодно и дурковатая. Ее спросишь чего, так она только глазищами хлопает и мычит, чисто корова…
Вот-вот, внучка после того и вовсе жить переехала. Барыня же скоренько от гувернерки избавилась. Сама учить стала. Чему? Инструменту вот мучить, как начнут играть, так спасу никакого немашечки, собаки и те воют. Еще с иглой сидеть и книги читать заставила. Какие? Так кто ж их знает. Толстые… вот, но девка ничего, терпела… крепко она бабку любила.
Молилась?
А то… еще как…
Во дворец?
Так все ж об том и говорили… тогда старая боярыня крепко на нее разозлилась. Молодой во дворец хотелось крепко. А барыня не пущала. Тогда-то девка и сбегла к маменьке, а от нее на конкурсу, стало быть…
