— Жаловаться — это хорошо…
Пламя соскальзывало с ладони, а пальцы императрицы оставались белы, каменны.
— Затеяла все Гуляковская, остальные просто…
— Просто, сложно… они уже взрослые. Замуж вот идти могут, детей воспитывать… чему они их научат?
Анна Павловна склонила голову, признавая правоту ее императорского величества, но сочла возможным заметить:
— Гуляковский-старший давно при вашем супруге советником, не из дрянных, человек обязательный. А вот жену ему нашли по титулу…
— А про другое забыли…
— Именно.
— И дочь?
— Всецело супругой воспитана. Она… весьма самоуверенна… батюшка ее в фаворе, оттого и позволяет себе несколько больше, нежели прочие.
— Что ж. — Императрица руку из камина убрала. — Чужими заслугами долго жить не будешь… куда их послали-то?
— В дом призрения. В тот, помните, откуда жалоба была, что стариков морят?
Императрица кивнула.
— Подготовь им награды… по достоинству. Кто еще?
— Сестры Артемьевы в сиротский приют зашли, имели премилую беседу с директрисой. Чаю попили. Оставили по сто рублей на сиротские нужды и удалились…
Весьма собой довольные.
Они даже позировали перед этим приютом, сами пригласивши газетчика, что, следовало признать, было довольно ловко. Однако Анна Павловна не сомневалась: и этих ждет достойная награда.
— А директриса…
— Деньги, думаю, присвоила… у нее старшенький в академию поступил, а еще двое маленьких.
— Маг-то хоть сильный?
— Изрядный.
— Что ж… детей мы не тронем, но и позволить воровать… сама понимаешь.
Анна Павловна понимала. И вздохнула. И снова вздохнула, вспомнивши, о чем в городе бают. Ведь мерзость совершеннейшая, а поди ж ты… находятся такие, которые верят и, поверивши, верой своей делают невозможное, облачая ложь дичайшую в правдивые одежды.
Надо бы рассказать.
Только…
Она коснулась блокнота и продолжила:
— Феликсова… тоже сиротский приют, но в Замянином дворе. С сиротами беседовать побрезговала, но, попивши чаю, затребовала книги приходные. А после прошлась по всему приюту, и на чердак заглянула, и в подвалы…
— Нашла что интересное?
Анна Павловна усмехнулась:
— Нашла, судя по тому, что директор ей взятку всучить пытался, все две тысячи предлагал, а она в него кофейную чашку кинула и непотребным словом обозвала. Феликсовы давно затруднения испытывают, видать, оттого хорошо приучена считать.
— Чудесно… кто еще отличился?
— Свяга на Старшинском погосте с сотню душ подняла…
Удивленною императрица не выглядела.
— Вы для того ее прислали? — догадалась Анна Павловна.
— Сами жаловались, что неспокойно стало, отмолить, мол, не выходит. Зато теперь спокойствие будет. Что другие?
— Артемьева, которая с нею была, чувств лишилась, а другая бойкою вышла… встала рядом и пригрозила, что если кто из батюшек дернется, то получит пулю прямо в лоб… верней, она не лоб упомянула, но то девице совсем непристойно…
— Зато действенно. — Ее императорское величество потерла руку о руку, и золотые лепестки чешуек полетели на подол. — Иные мужики яйца свои куда более головы берегут… стража?
— Велено было не вмешиваться, хотя признают, что с трудом удержали. Все ж таки люди были… несколько удивлены, а вид воплощенных душ многих… возмутил.
— Чем?
Императрица повернулась к зеркалу, которое дремало, ожидая прикосновения.
— Боюсь, это была не самая лучшая ваша идея. Пошли слухи, что свяга вашей волей оскорбила мертвых.
— Они сами их к земле привязали.
— Это верно. И те, кто получил образование, согласятся с вами, однако… — Анна Павловна все же решилась: — В городе становится неспокойно. Кто-то вполне сознательно распускает сплетни, порочащие ваши честь и достоинство. Говорят…
Она запнулась, но стиснула кулачки.
— Открыто говорят, что вы в силу своего нечеловеческого происхождения ненавидите весь род людской…
— И желаю извести? Не бойся. Дурной я была бы правительницей, не зная, о чем говорят подданные. Да, согласна, распускают слухи нарочно. И происшествие многим на руку. Люд темный большею частью поверит…
— И что делать?
— Ничего. — Императрица все ж коснулась зеркала. И каменная поверхность задрожала, пошла рябью, оживая. — К сожалению, все мы ошибаемся. Стоило послать свягу в другое место. Или не посылать вовсе… боюсь, в этом городе нет места, где не осталось бы неприкаянных душ. Вернее, не было… Охрана?
— Просят оставить их подле девиц. Опасаются.
— Оставь… еще что интересного?
Не то чтобы интересного.
Анна Павловна привычно зачитывала о делах чужих, порой не удерживаясь от комментариев. А в зеркале мелькали люди.
Вот младшая Гуляковская не слишком искренне рыдает на плече у матушки, а та крутит в пальчиках флакон ароматических солей. И выговаривает что-то резко мужчине вида простого, если не сказать — простоватого.
А тот хмурится.
Молчит.
Недоволен?
Многие будут недовольны. И почему-то кажется, что недовольство это — часть плана, но спрашивать Анна Павловна не станет, ибо знает: придет время — расскажут.
Баронесса Хирмгольд о чем-то беседует со священником. Нынешний незнаком, хотя, казалось бы, Анна Павловна знала всех, кому выпала честь служить при дворцовом храме. Но нет… молод… пожалуй, чересчур уж молод и непозволительно хорош собой. И держится привольно.
Ни тени почтительности.
Смирение и вовсе не ночевало… скорее уж складывается впечатление, будто рясу эту черную напялили на человека военного. Напялить-то напялили, а шпоры снять забыли. Вот он взмахом руки прерывает словоизлияния и, склонившись к ручке баронессы, запечатлевает на раскрытой ладони поцелуй.
Долгий такой поцелуй.
Стыдный.
И уши горят, но Анна Павловна смотрит. А зеркало гуляет по покоям…
Одна из девиц, полулежа на полосатой софе и почти сродняясь с нею полосатым же платьем, весьма экспрессивно рассказывает… О чем? Как знать! Видно лишь, как меняется выражение прехорошенького личика с растерянного до возмущенного, а после и на испуг… Кто это?
Анна Павловна должна была бы вспомнить…
Что-то чересчур уж много развелось в последнее время случайных людей, каковых и быть при дворце не должно бы. А вот же были… Прочие красавицы сидят полукружном, ротики приоткрыты, бровки приподняты. На лицах — чистый ужас…
