Авдотья кивнула.
Поняла ли?
Впрочем… Стрежницкий давно уже перестал надеяться, что кто-нибудь когда-нибудь его поймет. Выслушала? Уже ладно.
ГЛАВА 34
Снилась Лизавете тайга.
Белым-бело.
Белый снег. Белые ветви редкого кустарника. Заиндевевший мох на валунах. И Едэйне Заячья Лапа, которая устроилась аккурат на самом большом. Она сидела, держа в руке люльку, и длинный изогнутый мундштук трубки касался белых губ. Намазанное собачьим жиром лицо блестело.
И бисер на высокой шапке.
Босые ноги прикрывал бубен, который Едэйне лишь придерживала.
— Ай, хорошо, — сказала она щурясь. — Ай, молодец… не забыла… слушала. Слышала. Слушай и дальше. Хорошенько слушай. А не будешь, я тебя поколочу.
И погрозила оленьей обглоданной костью.
А после закинула ее за спину не глядя. И где-то далеко взвыли волки.
— Главное, не бойся.
— Я и не боюсь, — ответила Лизавета, хотя тени волков проступали в белесом тумане.
— Это пока. — Едэйне ударила в бубен, и мир задрожал. А голос ее донесся эхом. — Это пока…
И сон прервался.
Лизавета открыла глаз. Потом другой. Потолок был уныло-сер, стены не лучше. Трепетал одинокий огонек под по темневшим колпаком керосиновой лампы.
Пахло свежим хлебом.
А еще покои были определенно чужими. Вот в ее собственных и обои иные, и деревянных панелек — Лизавета даже постучала по ним, убеждаясь, что не примерещились, — не имелось, равно как и тяжеленной люстры о трех рожках. На рожках этих довольно бодро поблескивали хрустальные капельки, шевелились, плодили тени.
— Где я? — шепотом спросила Лизавета, скорее со страху, чем и вправду ответ получить надеясь.
— В гостях, — произнес кто-то, и в дальнем углу пошевелилась тень.
Впору было бы завизжать и рухнуть в обморок, приличествующий месту и случаю, но Лизавета лишь моргнула и дрогнувшим голосом велела:
— Не подходи!
— Не подойду, — ответила тень презнакомым голосом. — Ноги затекли, между прочим…
— А… — Лизавета проморгалась.
Все ж света было маловато.
Вот шторы тень задернула плотно, однако лунный свет пробрался, растянулся дорожкой по темной глади стола. Тронул статуэтку массивную, облил молоком мраморную голову, венчавшую башню из папок. Коснулся пола… и расплылся белесым пятном.
— Бэ, — ответила тень, все ж пошевелившись. — Знаете… если кричать вздумаете, я скажу, что вы сами сюда пробрались!
И от возмущения Лизавета язык прикусила. Во-первых, кричать она и не думала, хотя, конечно, сие было бы весьма логично. Во-вторых… сначала похитили, а потом измываются.
— Может, — в голосе против желания прозвучала обида, — вы свету прибавите? А то ж не видно ничего.
— А что вам должно быть видно?
— Вы. Кто вы?
Тень засопела, как показалось, с некоторою обидой.
— Вот так, — произнесла она спустя минуту. — Спасаешь девицу от собственной дури. Таскаешь ее на руках. По саду крадешься, аки тать в ночи, чтоб, не приведи Господь, репутации урона не вышло, а после выясняется, что она тебя и не помнит.
Спасаешь?
Таскаешь?
По саду?
Сад Лизавета помнила распрекрасно, а еще непонятное прежде самой желание поговорить. А главное, желание исполнившееся, ибо она говорила…
И говорила.
И мамочки, она даже не помнит, что именно ему говорила. Рассказывала про сестер? Определенно. Но в том крамолы особой нет. Родители? И тут не тайна. А вот газета… или… если бы она проболталась, то, глядишь, очнулась бы отнюдь не в чужой постели — тоже, если подумать, невелика радость, однако, с другой стороны, уж лучше эти пахнущие мятным листом перины, нежели замковые подземелья.
— И… извините, — выдавила Лизавета, ощупывая себя.
Платье присутствовало, правда, лучше было не думать о том, как оно выглядело после этаких-то приключений. А вот чулки сняли…
— Ничего, бывает… магическое истощение — штука неприятная.
Он все-таки поднялся и дотянулся до стены. Медленно загудели, наливаясь светом, лампы. И Лизавета зажмурилась, потребовав:
— Не смотрите на меня!
— Почему? — искренне удивился князь.
— Потому что…
— Веская причина.
— Я… я выгляжу… неподобающе. — Она подняла одеяло, к слову, толстое и весьма уютное. — И вообще, это неприлично… и если кто-то узнает…
— Я на вас женюсь.
— И вы тоже?
— А что, еще желающие имеются? — Князь произнес это с насмешкой, и Лизавета обиделась: можно подумать, она столь никчемна, что и жениха у нее быть не может.
— Имеются…
— Ничего… как были, так и не станет.
Как-то зловеще сие прозвучало. И наступила тишина. Она тянулась, тянулась, пока князь не поинтересовался:
— Вы кофею хотите?
— Хочу, — ответила Лизавета, и в животе громко так заурчало.
— И не только кофею. — Князь Навойский определенно сделал правильный вывод. — Я выйду, а вы пока пройдите в ванную комнату, если, конечно, хотите. И да, горничную я вызвать могу, но сами понимаете…
Лизавета понимала.
Чем меньше людей знают, где она, тем больше шансов, что удастся выбраться из нелепой этой истории без потери репутации. Ах, если бы тетка узнала…
Хорошо, что не узнает.
Ванная комната была огромна, пожалуй, больше, нежели их с тетушкой квартира, и не в пример роскошней. Лизавета потрогала и саму ванну, высеченную из черного камня и поставленную на золоченые лапы, и краны, что сияли невозможным блеском. Оглядела себя в зеркале, придя к неутешительному выводу: за честь свою можно не опасаться. Ни один мужчина в здравом уме — а князь производил впечатление именно мужчины здравомыслящего — на этакую красоту не польстится.
Платье было мало того что мятым, так еще и грязным.
Изрядно грязным.
Подол прямо-таки похрустывал в пальцах, осыпаясь рыжею глиняной крошкой. К юбке присохли чахлые травинки, какой-то мох и даже жук раздавленный, к счастью, в единичном экземпляре. Чуть выше пояса виднелся выводок мелких дырочек, будто искрой прожженных. Пуговица потерялась.
Две пуговицы.
И чулки.
И… ботинки. Если потерю чулок можно было пережить, то вот что с ботинками делать? Лизавета пошевелила пальцами, раздумывая, сумеет ли она ногу до раковины задрать или все ж придется побеспокоить царственного вида ванну.
