То есть – смотрите, граждане, – этот самый предполагаемый насильник с шести часов утра, когда он уехал из своего, господи, прости, Бибирева, и до… ну да… до шести часов утра следующего дня все время был на глазах у целой кучи народу. Так что лучше бы вы, граждане, выбрали для своих экзерсисов кого-нибудь другого, кто в стендовой стрельбе не участвовал и в «обезьяннике» не сидел, к примеру.
Должно быть, папа-Брушевский, наслушавшись декана Александра Ивановича, понял, что дочкина забава зашла слишком далеко. И поддержать благородное дочкино начинание по подведению Саши Константинова под расстрельную статью будет сложно, очень сложно. Дело придется не просто фабриковать, а складывать от начала и до конца, а у папы и без дочки на тот момент было полно забот – перестройка и ускорение, объявленные генсеком, сам черт не разберет!..
Дело замяли.
Даже нет, не так.
Его смяли и выбросили в корзину, как использованный черновик от контрольной работы.
Декан Александр Иванович не стал слушать никаких благодарственных речей от константиновских родителей и даже сто двадцать семь рублей и сорок копеек решительно отверг.
Нельзя быть таким размазней. Что вы, ей-богу, юноша!.. Ну, растерялись в первый момент, а дальше-то что?.. Нужно защищаться, тем более вы ни в чем не виноваты! Впрочем, защищаться нужно, даже когда вы виноваты, это я вам точно говорю!
Все обошлось, но тогда первый раз в жизни Саша Константинов вдруг почувствовал, что любой человек может сделать с ним все, что угодно, просто потому, что он, Саша, никто, ноль без палочки или как там еще говорится!..
Он понял, что помощи ждать неоткуда, декан Александр Иванович – его неслыханная жизненная удача, ангел-хранитель, подмигнувший с правого плеча! Если бы не он, Сашу расстреляли бы в тесной комнатке с толстыми крашеными стенами, которые не пропускают звуков и с которых легко смыть кровь. Его расстреляли бы и отволокли тело, чтобы освободить место для следующего отправляющегося на тот свет, и деловитый лопоухий сержантик с подшитым воротничком и закатанными рукавами шваброй смыл бы с цинкового пола его, константиновскую, черную кровь!
Он понял, что всегда и везде должен надеяться только на себя, не подмигнет ему больше ангел-хранитель, он и так сделал для Саши больше положенного!
Саша решил, что в другой раз не дастся – никогда и никому.
Он быстро и успешно окончил МГИМО, стал бешено делать карьеру журналиста-международника, никому не доверяя и ни с кем и ничем не делясь.
С тех пор и навсегда он усвоил, что правила существуют только для бесправных. Те, у кого есть права, никаких правил могут не соблюдать.
Те устанавливают свои правила. С некоторых пор Саша Константинов стал устанавливать собственные правила и совершать собственное правосудие.
Он проснулся на заднем сиденье чужой машины, тяжело дыша. Лоб был мокрый и ладони липкие.
Как же это вышло, что он заснул, да еще вспоминая то, давнее и неприятное? Теперь весь день будет думаться об одном и том же, и ни на чем сосредоточиться он как следует не сможет!
Телефон трясся в нагрудном кармане, он выхватил его липкими пальцами, увидел, что звонит Любанова, и не стал отвечать.
Может, в редакции и считается, что он собственность главной, но он, Александр Константинов, так не считает. Валерия Алексеевна вполне может обойтись без него какое-то время.
Он добрался до дому, расплатился и вышел из такси.
То, что в доме у него кто-то есть, он понял сразу. Форточка на кухне была чуть приоткрыта, посверкивала на солнце. Уезжая, он сдал квартиру на охрану, и никого не должно в ней быть, даже родители, у которых есть запасной ключ, не могли просто так зайти в квартиру сына!
Машина у него за спиной разворачивалась, расплескивая лужи, и он поймал себя на мысли, что хочет остановить ее, прыгнуть в салон и уехать от греха подальше, на работу, туда, к Валерии Алексеевне, про которую он только что думал, что она вполне может без него обойтись!
Оказалось, что он обойтись без нее совсем не может.
Константинова остановило то, что ему стало… неудобно. А водитель? Что про него подумает водитель?!
Выращенный в благополучнейшей инженерно-технической семье, где мама почитывала на ночь Лескова, а отец по выходным шкурил самодельный автомобильный прицеп, на котором предполагалось выезжать с семьей в долгие путешествия, Константинов очень часто делал или не делал что-то из-за того, что ему было «неудобно».
Взглядом исподлобья он проводил потрюхавшую мимо него машину и вновь посмотрел вверх. Форточка определенно была открыта.
Он моментально вспомнил события последних дней, все сопоставил и перепугался.
Перепуганный креативный директор издательского дома «Власть и Деньги» остался один посреди сталинского двора, засаженного чахлыми липами, с круглой клумбой, разрытой автомобильными колесами посередине.
Можно ничего не делать. Можно выйти на проспект, остановить какую-нибудь другую машину, перед водителем которой не будет неудобно, и уехать в редакцию, а оттуда позвонить в милицию. Сказать, что у него дома воры. Приедут менты и во всем разберутся. Сами, без него.
Скорее всего, он так бы и сделал – не геройствовать же на пустом месте, в самом-то деле! – если бы не… Если бы не все те же события последних дней, о которых он вспомнил с таким детским потным испугом.
Если он уедет в редакцию и станет оттуда звонить, все узнают то, о чем знать не должны.
Значит, он не уедет.
Он поднимется в квартиру, даже если это обернется для него бедой. В конце концов, он уже давно не тот беспомощный студент-третьекурсник, спасать которого пришлось декану Александру Ивановичу!..
Должно быть, это было самым глупым решением в жизни Константинова, и ему даже показалось, что в голове у него как будто развернулся плакат с надписью «Глупое решение!», но он пошел наверх.
Он не стал вызывать лифт, чтобы не приехать слишком быстро. Он шел, считая ступеньки, шел медленно, смотрел на сверкающие носы своих начищенных ботинок и с ужасом думал, что отступать ему некуда.
Он сам решил… идти. Теперь убежать – значит струсить, а он не должен трусить, даже перед самим собой. Особенно перед самим собой!..
Он же… воевал когда-то. То есть не воевал, но видел войну своими глазами и так близко, как не должен видеть ее ни один нормальный человек.
Широкая лестница сталинского дома пологой волной возносила его все выше и выше. Константинов шел все медленней и медленней. Шестой этаж. Не слишком высоко и не слишком низко.
На просторной площадке было светло и как-то очень торжественно, как на выпускной школьной линейке. Константинов долго не мог понять, почему, а потом понял – окна помыли, и солнечный свет оказался легким и радостным, каким-то воздушным. Далеко внизу, как из бочки, глухо лаяла собака, и он пожалел, что у него нет собаки.
