Деревня в двух километрах от трассы. На повороте, местные называют “повёртка”, стоит памятник солдату на пригорке. Он с автоматом смотрит вдаль. В ногах у него обычно венки. В этих краях бои были страшные. Вы, наверное, знаете. Даже стихи такие есть. “Я снова пойду за Великие Луки…” Там про войну и про смерть. Наш район не Великолукский, соседний, но тоже… Там везде… Солдат очень красивый. У него забинтован лоб под пилоткой, и он идет вперед с автоматом из последних сил. Такого красивого не встретишь ни в фильме, ни на дискотеке. В детстве я даже влюбилась в него немножко. Отец встретил меня на станции в райцентре, и мы поехали. На федеральной магистрали большой ремонт, все перерыто, много строительной техники. Солдата на повёртке не было. Я спросила отца, где памятник. Он ответил, что его сняли и теперь, наверное, переставят в другое место, так как дорогу расширяют. На следующий день я на велосипеде поехала на повёртку. Там сидели собиратели с грибами и ягодами на продажу.
Я спросила их, куда убрали памятник. “Дак вон, свалили”, – сказали они. Я пошла, куда они показали.
Он лежал в траве на обочине и каменными глазами смотрел в небо.
Я решила, что скоро его поднимут и переставят. Но завтра он опять там лежал. И послезавтра. И в четверг. Вот как раз в четверг и подъехали эти пацаны. Двое пацанов на одном велосипеде, с сумкой, как у челноков. Они говорили по-русски не очень, но понятно.
Достали из своей сумки какое-то старое тряпье и стали закрывать памятник. Я спросила зачем. Старший сказал, чтобы не обгадили птицы и собаки. Они называли памятник “Кузнецов”. Я спросила почему. Младший рассказал про ихнего прадеда, который воевал в одном танке с солдатом Кузнецовым, что у них есть фотография и этот памятник – вылитый Кузнецов. И прадед всегда писал своему Кузнецову письма, а когда стал совсем старый и слепой, дед писал под диктовку, а потом отец, потом Кузнецов умер, потом прадед. Еще он сказал, что его зовут Олим, а брата Сафар, что они из Таджикистана, уже третье лето в России, со старшей родней строят дома. Что когда приехал первый раз и везли из аэропорта к месту стройки, увидел, что по дороге много стоит “Кузнецовых”. Пацаны были нормальные, вежливые, чтобы там матом – вообще ни слова. Олим сказал, что “Кузнецов” лежит на обочине уже две недели. Мы на великах поехали в деревню сперва к отцу, но он сказал, что ему некогда, тогда к Славе-трактористу, чтобы он трактором притащил памятник к нам в деревню. Слава сказал, что сейчас не может, завтра уезжает с шурином на рыбалку в Карелию, надо собираться.
Разговаривали на лавочке перед домом. Вышла соседка Славы, продавщица, Света-магазин, стала ему говорить: “Что ты тут этих чурок приваживаешь, их гнать надо”. Слава сказал: “Они зато не бухают и ишачат честно, а ты на своих-то глянь”. Потому что сыновья Светы всегда пьяные и у них уже фиолетовые лица, а им всего двадцать, только с армии. Из армии. Слава дразнил Свету-магазин “Светка-эпиляция”, потому что она носит бриджи со стразами, а ноги волосатые, как у зверя. “Не кудахтай, иди побрей свои пережитки прошлого”, – сказал Слава. Они еще немного поругались матом, и Света ушла. Слава сказал Олиму и Сафару: “Забейте, пацаны, она тупая, отстой ходячий” – и пообещал, что приедет с рыбалки и притащит “Кузнецова” к нам в деревню, поставим сами напротив сельсовета, справимся, небось не без рук. Если его на цветмет никто не утащит, так прибавил он. Олим сказал: “Его нельзя на цветмет, он герой”. Слава сказал: “Земеля, тут живых героев бросают, а ты про железного…” Мы решили устроить дежурство и стали сидеть на обочине возле “Кузнецова” по очереди. Сначала только Олим, Сафар и я. Потом другие постепенно. Я не знаю, что бы мы стали делать, если бы его приехали забирать на цветмет. Во-первых, как бы мы разузнали, это на цветмет его увозят или в райцентр, в парк, как обещали? Не знаю… Мы сидели и охраняли “Кузнецова”. Только мы… ну в смысле – дети, то есть как бы несовершеннолетние… Из взрослых никто не ходил. Отец сказал только: “Долго этот бардак продолжаться будет?” Пошел в сельскую администрацию. Оказалось, они ни при чем – повёртка на территории другой сельской администрации. Звонили в район. Там сказали – вопрос на контроле, но сложности с транспортом, монумент на днях будет перемещен и установлен в городском парке, спасибо за обращение.
И “Кузнецов” опять лежал на обочине.
На ночь оставались Балабановы, им все разрешают – отец сидит, мать пьет. Мы организовали, что те, кто не дежурил, собирали тем, кто дежурил, воду и хавчик, в смысле перекус, хлеб, огурцы, пирожки, простоквашу – у кого что было. Всем было интересно. Как будто игра. Как будто дело какое-то появилось. Не знаю. Балабановым нравилось дежурить, потому что им много еды доставалось, небось не дома. Еще мы сделали табличку “Мусор не бросать!” Потому что когда люди видят, что где-то что-то валяется, даже если оно случайно упало, они тут же там помойку устраивают, проверено.
Когда мы там сидели, мы говорили про всякое, у кого какая мечта. Ну, тут у всех глупота какая-то – велики, мотики, лодки, дроны, бабла побольше, мир во всем мире… Только у Сани Балабанова нормальная – денег заработать, мать от пьянки подлечить, зубы ей купить новые. А пока он, Саня, будет на ноги становиться, Митьку устроить под патронташ. Мы не поняли что-то. Потом я сообразила, что это в смысле под патронат, в патронатную семью. Олим сразу сказал – давай его к нам; мы, Очировы, уважаемая семья. Саня сказал, в Таджикистан никакая опека не пропустит, вы там сами нищеброды. Потом сказал: “Спасибо, брат”. И тогда Олим показал нам фотки своего села в мобике. Там у них сад, как в раю, понимаете, Юлия Валерьевна? Две сестры, красивые, как я не знаю… как в сказке какой-то восточно-народной, сидят в таком дворике, под абрикосом, чай пьют. Во дворе растет реально абрикос. А еще гранаты, виноград, айва и грецкие орехи. Машины, люди, озеро Варзоб…
Иногда, Юлия Валерьевна, я начинала думать о том, что во время войны Очировы и Кузнецовы вместе воевали за эту землю, но теперь на этой земле нет ничего, она выглядит сиротой, как Митька Балабанов, колхозные постройки разрушены, поля зарастают березками и сосенками, а потомки Кузнецовых называют потомков Очировых чурками. Но я быстро переставала про это думать, потому что думать про это так же тяжело и муторно, как смотреть на искалеченную собаку или на гору мусора на берегу реки.
Мы сидели на обочине.
Останавливались машины, люди спрашивали, что такое, но только иногда. Все спешат.
В конце августа стало холодней, мы жгли костер и пекли картошку. Когда Олим и Сафар уезжали, с ними все обнялись по очереди. Последний раз я была там на осенних каникулах. Ничего не изменилось. Я вела видеодневник все лето, осенью опять снимала и после каникул выложила его в интернет. И вот тогда только “Кузнецова” увезли, уже перед снегом, теперь он в городском парке в райцентре посреди клумбы. Я написала об этом Олиму».
Застучали каблуки. «Да, да, в среду», – улыбающимся голосом сказала в мобильный Юлия Валерьевна, входя в кабинет. И спросила с укором:
– Ну что? Все молчишь? Евдокия, ты прекрасно знаешь, что вступительные тесты у тебя были, мягко говоря, не очень. Мы приняли тебя из-за твоих спортивных достижений. Нам было приятно, что нашу гимназию будет заканчивать перспективная спортсменка, надежда российского спорта. И что теперь? У каждого поступка, дорогая моя, есть форма и есть содержание. По содержанию, по душевному порыву ты, конечно, абсолютно права. Спасти памятник – это прекрасно. Но зачем на видео, зачем в интернет?
